Жизнь Матвея Кожемякина

"Вор! Максим!" - сообразил Кожемякин, приходя в себя, и, когда вор сунул голову под кровать, тяжело свалился с постели на спину ему, сел верхом и, вцепившись в волосы, стал стучать головою вора о пол, хрипя:

- Караул!

Вор, закидывая ноги, бил его пятками, царапал руками пол и шипел, как тёплое пиво.

- Попался! - давя его, шептал Кожемякин, но от волнения сердце остановилось, руки ослабели, вор, извиваясь, вылез из-под него и голосом Дроздова прошептал:

- Христа ради - погоди, не кричи! Ой, погоди-ка, послушай...

- Ты-ы? - удивлённо спросил Кожемякин и вдруг - обрадовался, а в следующую секунду стало обидно, что это не Максим.

Дроздов сел на полу и, точно кошка лапами, вытирая руками лицо, быстро шептал:

- Побей сам, а? Я те прошу богом, ну, на, бей, - только - не зови никого!

Он бодал головою в грудь Кожемякина, всхлипывал, и с лица его на голые ноги Матвея Савельева капали тяжёлые, тёплые капли.

- Молчи! - сказал Кожемякин, ударив его по голове, и прислушался было тихо, никто не шёл. Дроздов шумно сморкался в подол рубахи, Потом он схватил ногу хозяина и прижался к ней мокрым лицом.

- Кто тебя научил, а?

Кожемякину хотелось услышать в ответ - Максим, но Дроздов забормотал:

- Известно кто - бес!

- Дурак ты, дурак! - вставая с пола, сказал Кожемякин обиженно и уже без страха. Он зажёг огонь и вздрогнул, увидав у ног своих обломок ножа.

- Это ты - на меня? - шёпотом осведомился он, холодея.

Дроздов, встав на колени, торопливо зашептал, отмахиваясь обеими руками:

- Что ты, что ты, Христос с тобой! Укладку я хотел открыть - ну, господи, на тебя, эко!

- Ах ты, - вот уж дурак! - подняв нож, сказал Кожемякин, с чувством, близким к жалости. - Да разве этим можно? Она железом окована и двойной замок, болван!

Но поняв, что он не то говорит, Кожемякин двинулся к двери, а Дроздов, точно раздавленный паук, изломанно пополз за ним, хватая его за ноги и умоляя:

- Не ходи-и! Побей сам, милый, - не больно, а? Не зови-и!

Лицо у него было в пятнах, из носа текла кровь, он вытирался рукавами, подолом рубахи, и серая рубаха становилась тёмной.

"Здорово я его побил!" - удовлетворённо подумал хозяин, сел на стул и, думая о чём-то другом, медленно говорил:

- Я тебя, собаку, пригрел, приютил, сколько ты у меня испортил разного...

- Прогони меня! - предложил Дроздов, подумав.

- А не стыдно тебе? - пробормотал Кожемякин, не зная, что сказать, и не глядя на вора. Тот же схватил его руку и, мусоля её мокрыми губами, горячо шептал:

- Я человек слабый, я тяжело работать не могу, я для тонкого дела приспособлен! Я бы рублей десять взял, ей-богу, ну, - пятнадцать, разве я вор? Мне пора в другое место.

- Вот позвать полицию... - вяло сказал Кожемякин.

- Зови! - громко сказал Дроздов и ещё громче высморкался. - Она те встанет в денежку, она - не как я - сумеет в укладку-то заглянуть!

И вдруг он заговорил укоризненно, без боязни, свободно:

- Эх, ты! Разве человек десяти целковых стоит, чтобы его на суд, в острог, и всё такое? Судья тоже! Предатель суду, ну, зови! Скандалу хлебнёшь вдосталь!

Кожемякину стало стыдно и неловко.

- Молчи, говорю, блудня!

Он не знал - что же теперь делать? И не мог решиться на что-нибудь определённое: звать полицию не думал, считая это хлопотливым и неприятным, бить Дроздова - противно, да и достаточно бит он.

И, когда в сенях вдруг раздался шорох, он испугался, вскочил со стула и растерянно сказал Дроздову:

- Идут, чу! Ты, чёрт, - ври чего-нибудь! Не хочу огласки...

- Конечно, - прошептал Дроздов, согласно кивнув головой, и встал с колен.

В двери появился Шакир, с палкой в руке, палка дрожала, он вытягивал шею, прищурив глаза и оскалив зубы, а за его плечами возвышалась встрёпанная голова Максима и белое, сердитое, нахмуренное лицо.

- Ну, что вы? - смущённо начал Кожемякин, махая на них рукою. - Это вот он всё...

- Лунатик я, - тревожно говорил Дроздов, крестясь и кивая головою. Ей-богу же! В лунном сне пошёл, да вот, рожей о косяк, право!

- Идите, ничего! - устало пробормотал Кожемякин.

Они не торопясь исчезли. Дроздов, изогнувшись к двери, прислушался и с хитрой улыбкой шепнул:

- В сенях стоят!

"Точно я ему товарищ!" - мелькнула мимолётная мысль. Матвей Савельев сердито фыркнул: - Вот, позову, так они тебя так-то ли...

- Им только скажи! - прошептал Дроздов, глупо подмигнув. - Человека по шее бить первое удовольствие для всех!

Кожемякин почувствовал, что Дроздов обезоруживает его.

- Ну, ступай вон, блудня!

Но Дроздов повёл плечами, недоуменно говоря:

- Куда же я пойду? Ты думаешь, они поверили? Как же! Они меня сейчас бить станут. Нет, уж я тут буду - вот прикурну на лежанке...

Подошёл к лежанке, свернулся на ней калачиком и, протяжно зевнув, сказал:

- О, господи! Тепло...

Тогда Кожемякин, усмехнувшись, загасил свечу, сел на постель, оглянулся - чёрные стёкла окон вдруг заблестели, точно быстро протёртые кем-то, на пол спутанно легли клетчатые тени и поползли к двери, а дойдя до неё, стали подниматься вверх по ней. Ветер шуршал, поглаживая стены дома.

- Юродивый ты, Семён, что ли? - укоряя, заворчал он. - Прямо блаженный ты какой-то...

- Ничего, - не сразу отозвался Дроздов. - Всё хорошо вышло. А то бы полиция, туда, сюда, - расходы лишние. А так - дай мне завтра сколько не жаль, я уйду, и - прощай!

- Неужто не стыдно тебе против меня?

- И просить стыдно, брат!

- А воровать?

Дроздов вздохнул и ответил:

- Воровать, конечно, труднее, - а всё-таки своей рукой делается, никто не видит, никто не знает...

"Вот пёс!" - подумал хозяин. - Да ведь страшно?

- И страшно, - а всё-таки свободней будто! Взял да и пошёл, никому не обязан.

- Нет у тебя в душе никаких весов, брат! Совсем ты не понимаешь, что хорошо, что плохо.

- Нет, я понимаю - вот ты хорош человек.

- А ты хорошего меня обокрасть затеял!

- Плохой - сам обокрадёт.

- Толкуй с тобой! - воскликнул Кожемякин, невольно засмеявшись. - И не поймёшь: не то дурачок ты, не то - ребёнок, несмышлёная голова...

И почти до рассвета они мирно беседовали.

- Живёшь ты - нехорошо! - убеждённо доказывал Дроздов. - Никакого удовольствия в этой жизни, никаких перемен нет...

- А как бы, по-твоему, жить? - насмешливо спрашивал Кожемякин.

- Да так как-нибудь, чтобы сегодня одно, назавтра - другое, а через месяц там - третье что-нибудь!

- В тюрьму и сядешь эдак-то.

- Везде люди одинаковы...

- Ты сидел?

- Я? Одиннадцать месяцев...

- Вот хорошо! За что?

- За деньги. Из-за них всего больше худа, - сонно ответил Дроздов.

- Украл?

- Да, как говорится...

- Много?

- Триста сорок семь с двугривенным...

Он вскочил, спустил с лежанки ноги, упёрся в неё руками и, наклонясь вперёд, оживлённо заговорил:

- Жид меня подвёл один, еврей, чёрт! Били их у нас в Звереве, жидов; крючники, извозчики, мясники, вообще - народ. Ух, брат, как били насмерть! Женщин, девушек - за косы, юбки, платья обдерут, голых по земле тащут, да в животики пинают ножищами, в животики, знаешь, девушек-то, а они - как фарфоровые, ей-богу! Невозможно смотреть, обезуметь можно, потому, брат, груди женские и животы - это такие места, понимаешь, Исус Христос, цари и святые, - всё человечье из женского живота и от грудей, а тут вдруг - сапожищами, а?

- Что ты врёшь! - вздрогнул и с отвращением воскликнул Кожемякин, поднявшись и садясь на кровати, но Дроздов, не слыша, продолжал тревожным, всхлипывающим шёпотом:

- Этого я не могу, когда женщину бьют! Залез на крышу, за трубой сижу, так меня и трясёт, того и гляди упаду, руки дрожат, а снизу: "У-у-у! Бей-й!!" Пух летит, ах ты, господи! И я - всё вижу, не хочу, а не могу глаза закрыть, - всё вижу. Голое это женское тело треплют.