Жизнь Матвея Кожемякина

Отпевал Наталью поп Александр - хорошо хоронит, внушительно и глубоко, с чувством, с дрожью в словах. Идя с кладбища, ласково сказал мне:

- Что не зайдёте? К жене дядя приехал, а также фисгармонию получили заходите, жена сыграет.

Пойду".

Пошёл и сразу как будто перепрыгнул в новый мир, встретив необыкновенного человека.

Человек был необычен видом и несообразно возрасту суетлив - это бросилось в глаза прежде всего и первое время очень смущало. Уже в самой манере, с которой он поздоровался, было что-то интересное и особенное.

- Ну, здравствуйте, - сказал он баском, крепко дёргая руку Кожемякина вниз, - ну, вот, превосходно, садитесь-ка! Матвей Савельич, верно? Ну, а я - Марк Васильев...

И тотчас, как будто забыв о госте, кубарем завертелся по тесной, бедной комнате, размахивая руками и рассказывая:

- Леса там, Саша, красоты чудесной, реки быстры и многоводны, скот крупен и сыт, а люди, ну, - люди посуше здешних, и это справа - неважно,- а слева - недурно, цену себе понимают!

Он был одет в рубаху серого сукна, с карманом на груди, подпоясан ремнём, старенькие, потёртые брюки были заправлены за голенища смазных, плохо вычищенных сапог, и всё это не шло к его широкому курносому лицу, к густой, законно русской бороде, от глаз до плеч; она обросла всю шею и даже торчала из ушей, а голова у него - лысая, только на висках и на затылке развевались серые пряди жидких волос. Ноги - колесом, и живот выдаётся, а руки короткие и всё время двигаются, ощупывая вещи, поддёргивая штаны, рисуя в воздухе узоры.

"Некрасивое лицо-то, а - приятное и даже будто апостольское", подумал Кожемякин, внимательно присматриваясь.

Вдоль большого лба лежали глубокие морщины, красные в глубине, они были похожи на царапины, весь череп его, большой, гладко вытертый сверху, лохматый снизу и боков, заставлял думать, что человек этот несокрушимо упрям, но маленькие бойкие глаза блестели мягко, весело и несогласно с мыслью об упрямстве.

Лицо Марка Васильева было изменчиво, как осенний день: то сумрачно и старообразно, а то вдруг загорятся, заблестят на нём молодые, весёлые глаза, и весь он становится другим человеком.

Поминутно расправляя усы и бороду короткими пальцами, он расхаживал по комнате, выкидывая ноги из-под живота, не спеша и важно, точно индейский петух, его степенная походка не отвечала непрерывным движениям рук, головы, живой игре лица. Было в нём что-то смешное, вызывающее улыбку, но все слова его, чёткие и ясные, задевали внимание и входили в память глубоко.

Серая попадья, подняв очки на лоб, положив на колени руки и шитьё, сидела у окна, изредка вставляя в речь дяди два-три негромких слова, а поп, возбуждённый и растрёпанный, то вскакивал и летел куда-то по комнате, сбивая стулья, то, как бы в отчаянии, падал на клеёнчатый диван и, хватаясь за голову руками, кричал:

- Но позвольте же, дядя Марк...

А дядя Марк говорил спокойным баском:

- Не прыгай, это недостойно твоего сана! Я говорю - снимите цепи с человека, снимите их все и навсегда, а ты - вот, - готовы другие!

- Но ведь невозможна же, неосуществима эта свобода ваша!

- Что ты - и все вы - говорите человеку? Человек, - говорите вы, - ты плох, ты всесторонне скверен, ты погряз во грехах и скотоподобен. Он верит вам, ибо вы не только речами, но и поступками свидетельствуете ваше отрицание доброго начала в человеке, вы отовсюду внушаете ему безнадёжность, убеждая его в неодолимой силе зла, вы в корне подрываете его веру в себя, в творящее начало воли его, и, обескрылив человека, вы, догматики, повергаете его ещё глубже в грязь.

- Ах, это же бог знает что! - кричал поп, вскакивая и топая ногою, точно капризный ребёнок.

Из угла раздавался охлаждающий возглас:

- Саша!

Поп, дёрнув головою вверх, бросался на диван, и снова густо, уверенно, не торопясь звучали веские слова:

- Не внушайте человеку, что он и дела его, и вся жизнь на земле, всё скверно и непоправимо скверно, навсегда! Нет, убеждайте его: ты можешь быть лучше, ибо ты - начало всех деяний, источник всех осуществлений!

- Вам не интересно это? - вдруг услыхал Кожемякин тихий вопрос, вздрогнул, поднял голову и встретил серые, пытливо прищуренные глаза попадьи, наклонившейся к нему.

Он смущённо провёл рукой по лицу и сказал, глубоко вздохнув:

- Очень интересно, как же! Очень, - прямо по моему недугу! Только понимаю трудно.

- А кто, по-вашему, прав? - спросила она, улыбаясь и опустив очки.

- Дядюшка! - твёрдо и неожиданно для себя быстро ответил он.

Попадья выпрямилась, восклицая:

- Слышишь, Саша?

Дымясь и фыркая, дядюшка стоял среди комнаты, смотрел на Кожемякина, весело подмигивал ему и говорил:

- Ну, разумеется! У кого виски белые, тот меня одобрит, ибо жизнь ему знакома. А проповедники - разве они знают действительность, разве считаются с нею?

- Но ведь вы же сами яростный проповедник, вы! - крикнул поп.

Дядя Марк отмахнулся от него, сел рядом с Кожемякиным и заговорил:

- А вот что, почтенный Матвей Савельич, нужна мне квартира, комната какая-нибудь, ищу её более недели, и - нет!

- Не надо этого! - проворчал поп.

Кожемякин встал и, кланяясь, взволнованно предложил:

- Позвольте мне представить, - у меня есть сколько угодно, целый дом, я один, ей-богу!

Ему захотелось, чтобы этот человек жил рядом с ним, чтоб можно было видеть и слышать его каждый день. Он чувствовал, что просит, как нищий, и что это глупо и недостойно, и, волнуясь, боясь отказа, бормотал, спустя голову.

Попадья почему-то строго и сухо сказала:

- Видите ли, Матвей Савельич, вы должны знать: дядя - недавно приехал из ссылки, из Сибири, он был сослан по политическому делу...

Кожемякин сел, радостно улыбаясь, и сказал:

- Знаю-с...

- Уже?

- То есть - догадался я. По уму, извините!

- Ах, вот как! - ласково вскричала попадья, а поп с дядей засмеялись, переглянувшись, и дядя как-то особенно спросил:

- Что, попишко?

Поп, взяв его под руку, прижался к нему плечом, говоря:

- Воистину - так! Ой, дядя, я вас весьма люблю - и всё больше!

Кожемякин почувствовал себя легко и свободно и говорил попадье:

- У меня, изволите видеть, жила в прошлом годе одна женщина, госпожа Евгения Петровна Мансурова...

- Мансурова? Ба! - вскричал дядя. - Это, батенька мой, знакомое лицо, - помнишь, Анна, Сысоеву? Это она! Во-от что... Я же её видел месяца два тому назад!..

Он пристально поглядел в лицо Кожемякина, собрал бороду в кулак, поднял её ко рту и, пустив клуб дыма, сказал сквозь дымящиеся волосы:

- Ушиб её ваш городок!

- Да? - тихо спросил Матвей Савельев. - Как это?

- Так, - по голове. Раньше она всё мечтала о геройской жизни, о великих делах, а теперь, согласно со многими, утверждает, - даже кричит, что наше-де время - не время великих дел и все должны войти в простую жизнь, посеять себя вот в таких городах!

- Воротится? - с робкой надеждой воскликнул Кожемякин.

- Сюда? Нет, не воротится...

Дядя Марк уставился в лицо Кожемякина светлыми глазами и, качая лысой головой, повторил:

- Не воротится! Насчёт посева своей души на непаханной почве - это слова слабого давления! Все люди на Руси, батенька мой, хотят жить так, чтобы получать как можно больше удовольствия, затрачивая как можно менее труда. Это - от востока дано в плоть нам, - стремление к удовольствиям без затраты усилий, пагубнейшее стремление! Вот поп как раз очень предан защите оного...

- Дядя! - просительно и негромко воскликнула попадья.

Дядя Марк снова зашагал по комнате, веско и упрямо говоря:

- Никогда и ничего доброго не будет у нас, если мы не научимся находить удовольствие в труде. Не устроишь жизни, в которой удовольствия преобладали бы, ибо жизнь по существу своему - деяние, а у нас самый смысл деяний подвергается сомнению. Это следует наименовать глупостью и даже свинством! Ибо, унаследовав великие труды людей прошлого, многострадальных предков наших, живя на крови и костях их, мы, пользуясь всем прекрасным, ничего не хотим делать к умножению его ни для себя, ни для потомков наших это свободно может быть названо поведением свиньи под дубом вековым, говорю я и - буду говорить!