Смерть Вазир-Мухтара

опавловской крепости повешением пяти человек, троих из которых хорошо знал коллежский советник Грибоедов? Один из его знакомых сорвался тогда с виселицы, разбил себе нос в кровь, и Павел Васильевич крикнул, не потерявшись: - Вешать снова! Потому что он был военный, деловой человек, грубый, но прямой, находчивый. Василий Долгоруков вдруг сказал, взглянув искоса на Грибоедова: - Но правду говорят, будто характер у графа совсем изменился. Все поглядели на Грибоедова. - От величия может голова завертеться, - старик Белосельский тяжело поглядел на Чернышева и Левашова. - Нет, нет, - любезно успокоил Левашов, - просто я знаю Иван Федоровича, он порывчивый человек, человек, может быть, иногда вспыльчивый, но когда говорят, что он будто трактует все человечество как тварь, я прямо скажу: я не согласен. Не верю. Теперь они уж поругивали его. Теперь они как бы говорили Грибоедову: ты напиши графу - мы его хвалим и любим, поем аллилуйя, но пускай не возносится, потому что и мы, в случае чего... Голенищев-Кутузов выступил на защиту. - Ну, это вздор, - буркнул он, - я по себе знаю: легко ли тут с этим, там с тем управиться. Поневоле печенка разыграется... Тьфу, Скалозуб, а кто ж тут Молчалин? Ну что ж, дело ясное, дело простое: он играл Молчалина. Грибоедов посмотрел на белые руки и красное лицо Голенищева и сказал почтительно и тихо чью-то чужую фразу, им где-то слышанную, сказал точь-в-точь, как слышал: - Что Иван Федорович от природы порывчив, это верно, и тут ничего не поделаешь. Mais grandi, comme il est, de pouvoir et de reputation, il est bien loin d'avoir adopte les vices d'un parvenu (1). A между тем этого-то слова как раз и не хватало. Это слово висело в воздухе, оно чуть не сорвалось уже у старого князя; и стали словно виднее баки Голенищева, и нафабренный ус Чернышева, и выпуклый жилет Левашова, и румяные щеки Бенкендорфа. Была пропасть между молодым человеком в черном фраке и людьми среднего возраста в военных ментиках и сюртуках: это было слово parvenu. Они выскочки, они выскочили разом и вдруг на сцену историческую, жадно рылись уже два года на памятной площади, чтоб отыскать хоть еще один клок своей шерсти на ней и снова, и снова вписать свое имя в важный день. На этом они основывали свое значение и беспощадно, наперерыв требовали одобрения. Но они об этом вовсе и не думали, у них был свой глазомер и обзор. Просто Голенищев и Левашов с ним согласились. - Вот то-то и я говорю, - одобрительно мотнул Голенищев. И Левашов тоже мелко закивал головой. Для Бенкендорфа был выскочкой Чернышев, для Чернышева - Голенищев, для Голенищева - Левашов, для всех них был выскочкой молчаливый свойственник Паскевича. Только старый князь тусклыми глазами побежал по всем и по Грибоедову. Он ничего не сказал. Для него все они были выскочки, и за одного такого он выдал дочь-перезрелку. Бенкендорф встал и отвел Грибоедова в сторону со всею свободою светского человека и временщика. Тотчас Грибоедов, смотря один на один в ямочки щек, стал молчалив и прост. - Я патриот, -