Повесть о днях моей жизни

   Первый раз наше собрание носило бурный характер; все переругались, как враги, а разошлись ни с чем.

   На следующий день написали в город письмо, а пока решили разбросать "литературу".

   -- Сигнал! -- кричали осташковцы, бегая с листками по деревне.

   Но пришла другая весть: у князя казаки. Наиболее жидкие под разными предлогами разбежались, куда глаза глядят. Остальные даже днем держали двери на запирке.

   Вызванный из города товарищ приехал ночью. Как и барышня, не зная расположения деревни, он долго плутал, отыскивая избу Галкина. Счастливый случай помог ему постучаться к дяде Саше Астатую. Тот, трясущийся, привел его ко мне.

   Товарищ Лыко, -- он нам лыки продавал на вокзале, -- собрав компанию, сказал:

   -- Делать ничего не надо, вы попусту спешите... Дожидайтесь от нас знака. Зачем сейчас губить себя?..

   -- А если не сгубим? -- зло выкрикнул шахтер. -- Ты тоже с библией приехал?

   Опершись, локтем на стол, покусывая русый ус, Лыко несколько минут внимательно разглядывал Петрушу. Тот, выпятив грудь, стоял посередь избы, не опуская глаз. Горожанин улыбнулся.

   -- Ничего не боитесь?

   -- Нет! -- Петя даже надул щеки. -- Еще не родился, кто меня напугает!

   -- Ого!..

   -- А все-таки начинать не надо, -- твердо сказал Лыко.

   -- Мы с вами, Нилушко, в один голос, -- расцвел Лопатин, -- только разве с ими сговоришь!..

   Хрустя пальцами, шахтер с презрением следил за ним.

   Лыко привез с собою снадобьев, научил печатать на гектографе.

   Уезжая, Лыко набросал несколько черновиков, но мы после его отъезда переделали черновики по-своему, более понятно, выбросив все "литературы" и "гектографы", мужицкому уху чужие.

   Много спорили о том, как подписаться. Прохор, первый затирала в сварах, настаивал на том, чтобы подписались: "Беспощадный Осташковский Комитет из мужиков".

   -- Ты, служба, в уме или выжил? -- урезонивал его Илья Микитич. -- Чего ты городишь? Разве можно на себя идти с доносом?

   -- Так подпишитесь, что, мол, кому надо, узнает, кто составляет бумаги, -- вяло отозвался из кутника Максим Колоухий. -- Что, мол, мы бы свои фамилии проставили, но почему -- опасно: могут забрать...

   Большинством голосов решено было подписаться: "студенты".

   Работа кипела. Каждую ночь дороги и улицы пестрели синими листками. Становой переехал на житье в Осташкове; в домах -- то там, то здесь -- производились обыски. Тщетно искали главарей: ни один ничего не знал или как бык глядел в землю.

   Расширялась и внутренняя работа: главный кружок пополнился, и от него пошли отростки, товарищества и братства.

   -- Вчера сметану воровали из чужих погребов, а нынче урядник нехорош, -- гнусавили старики.

XV

   В субботу на масленой зять с Мотей пришли к нам в гости. После обеда я запряг лошадь и, усадив сестру с Ильюшей в сани, повез их кататься в соседнюю деревню, где был базар.

   С разноцветными лентами на дугах, в светло вычищенной упряжи по улице разъезжали "молодые". Женщины, одетые по-праздничному, пели песни, вдоль дороги, по обеим ее сторонам, шеренгою стояли любопытные, глядя на катающихся, делились замечаниями о лошадях, сбруе. Под ногами, как котята, с счастливыми рожицами, шмыгали ребятишки; длинные карманы их сибирок набиты сластями. В крепких зубах трещат орехи, семечки, у трактира задорно пиликает ливенка, пляшут, присвистывая. Заезжий шарманщик с полудохлой морской свинкой гадает девкам на "билетиках".

   Сделав пять-шесть кругов, мы заехали в трактир погреться и выпить чаю.

   -- Хорошо, Ильюша, на базаре?

   -- Да.

   Ему -- четвертый год. В новом полушубочке и белых валенках, в круглой барашковой шапке, из-под которой выбиваются колечки светлых волос, чистенький, с розовым румянцем на щеках, он широкими глазами рассматривает трактирную обстановку, поминутно дергая мать за рукав:

   -- Мама, это кто? А вон этот -- с бородой?

   -- Мама, а самовара у них нету? У нас дома есть... Да, мама?

   Мотя смеется.

   К столу подошел Федька Почтик, мой приятель, и Калиныч; оба -- новые члены главной организации.

   Федька рассказал, что вчера захаровская баба, стиравшая на казаков белье, была опозорена ими и полумертвою брошена в овраге. Подняли ехавшие на базар торгаши. Сейчас еле жива.

   -- Кабы чего нынче не было,-- шепчет Федька на ухо,-- ребята рвут и мечут... Увези сестру с ребенком... кто знает!..

   Допив чай, мы с сестрой поехали домой.

   -- Ваня, почему вы секретничаете от меня? -- спросила Мотя дорогою.-- Неужто вы, глупые, думаете, что я пойду на вас с ябедой?

   Я придержал лошадь.

   -- Секретничаем, Мотя, потому, что надо секретничать. Ты -- женщина...

   -- Стюня -- тоже девушка.

   -- У тебя ребенок, хозяйство... Для только любопытства об этом не говорят.

   -- А ну-ка, я не из любопытства?

   -- Тоже не следует мешаться: ты -- женщина, у тебя ребенок, хозяйство...

   -- Перестань об этом! -- досадливо воскликнула она: -- Ребенок, хозяйство... Почему не следует мешаться?

   -- Так, вообще...

   -- Напрасно, брат!.. -- Мотя нахмурилась, прикрыв глаза длинными ресницами.

   Минут двадцать ехали, не говоря ни слова.

   -- Знаешь, что? -- встрепенулась сестра.-- Ты все-таки дай мне книжек-то... Ладно?.. В жизни что-то новое, а я не смыслю... Почему только вы, мужики, должны знать?.. Хотите себе лучшего, а бабу -- опять под лапоть?..

   Дорога -- вереница непрерывных ухабов -- шла о бок с фруктовым садом князя Осташкова-Корытова, отделенная от него рвом, обсаженным по гребню сплошными рядами акаций, сирени, жимолости. Над деревьями кружились стаи галок; в теплом, золотистом навозе копались грачи. Перемежающееся небо то ярко по-весеннему голубело, то подергивалось серыми лохмами туч, белокудрявых по краям; оттого снег казался то искристо розовым, мягким, то, как сахар, бледно-синим, крупичатым.

   -- Гляди-ка, мама: робята! -- Ильюша весело засмеялся, хлопая в ладоши.

   Навстречу из-за садовой караулки вышло человек семь казаков. Здоровые, сильные, с залихватскими, закрученными усами, в высоких бараньих шапках -- они раскатисто хохотали.

   Один, поровнявшись с нами, отдал честь, вычурно расставив ноги, другие засмеялись над Мотей.

   "Кабы чего не случилось нынче",-- вспомнились слова Почтика.-- Прав он, рано еще...

   Но другой голос, злой и настойчивый, шептал иное.

   Отец и Сорочинский лежали на полу, обнявшись. Мать пугливо жалась в кутнике.

   -- Стащить бы куда-нибудь эту стерву,-- брезгливо вымолвила Мотя, глядя на мужа.

   -- Не трогай, деточка, пускай дрыхнут! -- отчаянно замахала мать руками.-- Весь вечер баталились, хуже стюдентов!.. Я уж топоры от греха спрятала... Ты у нас ночуй, а то, боюсь, опять раздерутся!..

   Прикрывшись с головой сибиркой, мать ткнулась на лавку, Я принес из сарая "Липочку-поповну". Загородив от пьяных свет, мы стали читать с сестрой.

   Тихо. Жидкий свет прыгает по стенам и столу, по мелко набранным страницам книги и платку низко склонившейся сестры. Сонно трещат сверчки. Изредка раздается чавканье и придушенный храп пьяных; часто, срывами дышит мать; раскидавшись, розовенький, с закинутыми за голову руками, спит Илыоша. Мотя плачет. Тени медленно качаются и тают на лице ее.

   Слабо вскрикнув, мать поднимает голову, долго, бессмысленно смотрит на лампу,

   -- С нами бог... с нами бог... Прасковея-пятница, Сергий преподобный.-- Устало зевает, крестится.-- Довольно бы, сынок, над книжкой: карасин береги...

   -- Сейчас, мама, кончим.

   Щуря дикие глаза, отец привстал на локоть. Запустил пятерню в всклокоченные патлы, попросил напиться.

   -- Вы еще...-- громко откашлялся, сплевывая, засопел,-- не спите?