В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 1

— А что, Ракитин, не приходит вам иногда в голову… туда, за сопки махнуть?

— Это домой-то?

И беспечное лицо Ракитина вдруг омрачилось и подернулось морщинками.

— Как не приходит, Иван Николаевич, — заговорил он таинственно, — только теперь жена и сын по рукам, по ногам меня связывают. Ну, а все-таки попомните мое слово, Иван Николаевич, — и Ракитин энергично ударил себя кулаком по колену, — не буду я Егором Ракитиным, коли не услышите вы обо мне! Уж я дожду своей черты! Потому мне беспременно нужно побывать дома!

— Для чего же это? Если не секрет, скажите.

— Уж есть там у меня одно дельце. Человечек один такой есть, что как подумаю об ем, так ажио сердце у меня кровью обомрет! Жив не буду, коли груди ему не выем… Так вот и вопьюсь зубами, чуть только увижу!

— Бросьте, Ракитин, вздор говорить. И человека такого, вероятно, нет у вас, и бежать вы вовсе не собираетесь.

— Кто? Я-то?! Еще как лататы-то задам, Иван Николаевич! Только, конечно, точки такой дождусь прежде.

Когда, после одного из таких разговоров, мы вернулись в тюрьму, оказалось, что там произошло уже давно желанное событие: около сорока человек выпустили в вольную команду, в том числе Тарбагана, Малахова, Пестрова и Гандорина. Ракитина также немедленно увели за ворота, и уходя он долго махал мне шапкой и восторженно кричал:

— Благодарим, за все благодарим, Иван Николаевич! Не поминайте лихом Егора Ракитина. Ягодок беспременно притащу вам. В ногах вываляюсь у господина начальника, а уж выпрошу, чтоб пропустил.

Зато оставшимся в тюрьме был поднесен пренеприятный сюрприз в виде нового размещения по номерам; придя в свою прежнюю камеру, я узнал, что уже переведен в № 1. Кроме вышедших на волю, я потерял Гончарова и Семенова, попавших в другую камеру, Гнуса и еще несколько человек из старых сожителей. Остались со мной братья Буренковы, Чирок, поэт Владимиров и Железный Кот с своим молотобойцем Ефимовым. С присоединением пяти новых арестантов нас стало двенадцать человек — число, при котором атмосфера камеры могла быть сносной. Администрация тюрьмы время от времени производила подобные перемещения, имея в виду ту же цель, какую преследовала решительно во всем, — однообразие. В данном случае имелось в виду однообразие духовное, так как предполагалось, что с течением времени у каждой камеры могла создаться своя, особая физиономия и особый характер, могли выработаться единодушие и единомыслие, при которых возможны мечты о подкопах и сопротивлении воле начальства. Я уже говорил, что Лучезаров был великий политик и имел все шансы пойти далеко…

Какое-то невольное чувство обиды (странное, положим, в каторге!) примешивалось всякий раз к моему настроению, когда, приходя в тюрьму, я узнавал, что «перегнан» на другое место: точно скотом распоряжались тобою, перемещая по капризу из одного стойла в другое! Говорят, будто колодники с сожалением покидают ту цепь, к которой долгое время были прикованы, и я думаю, что в этом утверждении есть доля правды. Я хорошо по крайней мере помню то мрачное недовольство, которое испытывал после каждой насильной разлуки со старыми стенами и сожителями и помещения среди новых, почти незнакомых людей. То же самое чувствовалось и в этот первый раз. Мне было невыразимо жаль и Гончарова с Семеновым, и Тарбагана, и Малахова, и даже двух дикарей-киргизов, спавших у меня под нарами и нередко смешивших весь номер своими проделками. Только присутствие Чирка смягчало несколько мое уныние; но и он, видимо, скучал без «черномазого дьявола» и Тарбагана. Ученики со времени отнятия книг мало меня занимали, да и сами они стали как-то ленивее и грустнее: ходили слухи о предстоявшей весною — выборке на остров Сахалин… Владимиров (Медвежье Ушко) и прежде был вял и неразговорчив и большого интереса к себе и привязанности внушить не мог. Наконец, кузнецом я знал совсем мало: в прежней камере они стояли почему-то на заднем плане. Новые же арестанты всегда казались мне в большинстве несимпатичными, угрюмыми, враждебно настроенными.

«Нет, эти далеко не то, что те были!» — думал я про себя…

XIX. Ферганский орленок {34}

В каждой тюрьме можно заметить кучку, арестантов, держащихся в стороне от общей тюремной жизни, замкнуто и отчужденно от большинства товарищей. «то инородцы-магометане — киргизы, сарты, узбеки, татары (русские арестанты всех их без различия называют «татарами», так же как всех уроженцев Кавказа — «черкесами»). В свободное от работы время они или сидят где-нибудь в уголку, с грустным вниманием прислушиваясь к монотонно-певучему, несколько гнусавому чтению своего муллы из Корана, или расхаживают по тюремному двору степенно-тихою, почти торжественною поступью и ведут между собою таинственный, тоже как будто грустный разговор.

Но мне всегда казалось, что самою серьезною преградой к сближению мусульман-арестантов с христианским большинством является незнание ими русского языка, а отнюдь не религиозный фанатизм. Как только магометанин научается понимать русскую речь и владеть ею, взаимное отчуждение быстро исчезает, и он почти сливается с общею арестантскою массой. К сожалению, у большинства инородцев нет ни стимулов, ни желания учиться по-русски, так как каждый из них постоянно мечтает о возвращении на родину. Из вольных команд и с поселения они бегут сразу целыми десятками, причем большая часть гибнет в пути или снова попадает в тюрьму, и только редким единицам удается пробраться в Хиву, Бухару и даже в Афганистан.

Особенной неприязнью русских арестантов пользуются почему-то сарты, среди которых можно различить два главных типа: одни угрюмы, молчаливы и откровенно ленивы; другие, напротив, болтливы, веселы, но лукавы и искусно умеют отлынивать от работы, сваливая ее на товарищей. Я помню одного такого сарта, молодого, здоровенного толстяка с черной окладистой бородой, потешавшего своей болтовней всю тюрьму. Он любил рассказывать о своих похождениях на воле и, хитро подмигивая, сам про себя говорил, что Айдар Якубайка был «мошенчик, балшой мошенчик», что если «урус» поймал и посадил его в тюрьму, то от этого он только «лючёнее», то есть ученее, стал, и когда выйдет опять на волю, то урусам плохо-плохо придется. Якубайка был забавен, смешлив, любознателен, ко всякому разговору прислушивался и, несмотря на плохое знание языка, всегда как-то умудрялся что-нибудь понять. Эти качества могли бы снискать ему общее расположение арестантов, если бы не ужасная леность и хитрость во время работ, где он показывал только вид, что работает, а всякую тяжесть сваливал на других; к этому присоединялась отвратительная жадность, обидчивость и сварливость. Он поминутно вступал в драки и при всей своей силе и дородстве часто бывал при этом бит, так как был неуклюж и комично неповоротлив; то проламывали ему голову, то вырывали клок волос из бороды… И нужно было видеть Якубайку во время драки: он превращался тогда в настоящего зверя, оскаливал зубы, страшно выворачивал белки глаз, рычал и визжал, подобно тигру. К чести его я должен, впрочем, сказать, что злопамятством он не отличался: через два часа он уже не помнил таких обид, за которые русские арестанты, по крайней мере на словах, в течение многих и многих лет мечтают отомстить. Выпущенный в вольную команду, Айдарка немедленно бежал и, говорят, был убит степными тунгусами. Вероятно, хотел что-нибудь «скоропчить» (украсть), но шелайское «люченье» не пошло в прок: тунгусы оказались лучшими «мошенчиками», чем он.

Гораздо симпатичнее были киргизы, или, как сами они себя называли, кыргызы.

Я любил наблюдать этих детей природы, почти не затронутых европейской городской культурой. Среди них попадались лица с тонкими, деликатными чертами, с благородным очерком лба и нежным выражением глубоких бархатистых глаз, с изящными нерабочими руками. При виде этих удивительных фигур, вышедших из глубины наших оренбургских и туркестанских степей, мне часто вспоминались индейские романы Купера, трогательная история последнего из Могикан. Так врезались мне в память братья Стамбеки — Теленчи и Эскамбай. Они пришли в каторгу за грабежи караванов и неоднократный угон чужого скота. Теленчи был старший и имел один из тех симпатичных обликов, о которых я только что говорил: гибкий и тонкий стан, длинное, смуглое, европейского типа, лицо с небольшой эспаньолкой и глубокими задумчивыми глазами. Он был слаб хрупок и, пользуясь правами старшего брата (ара), почти не работал. Эскамбай исполнял обыкновенно двойной урок — и за себя и за него. Эта нежность братских ношений страшно возмущала кобылку, и на Теленчи вались отовсюду ругательства и попреки.