Книга теней

- Разве можно мирскую - в храме?

- А нельзя?

Тут уж я смутился. Стою столбом, а Вы мне:

- Догоняйте! - и бежать...

И я догонял Вас - я Вас пять лет потом догонял... и догнал, и обнял, помните?

И все просил песенку мне эту тирольскую... мирскую спеть. И Вы пели просто, как дети поют, каждый раз - безотказно, дол зеленый, йо-хо!

Только песенка и была в Вас, Кло... Она главным в Вас была: а всего-то слов двадцать, остальное - повторы да припев тирольский, ничего больше. Но душа ваша, Кло, - та самая песенка про дол зеленый, как же Вы могли забыть об этом, как могли разрешить себе забыть... даже став Тенью Кло, но не буду, не буду про тени! Пока не буду, рано пока... Так, что еще?

Вы называли меня "магистр", "магистр" Себастьян, а я тогда не был еще магистром - школяром был, студентом в Гейдельберге. Я изучал теологию, а Вы стали моей женой. И я забросил теологию. Я ничего не делал - только любил, видит Бог. Только ходил за Вами, только смотрел на Вас... Лет шесть или семь я не читал, не упражнялся в вере и молитве, я не ходил в храм, потому что Вы стали божеством моим, милая, милая Кло!.. И подумать только, как беззаботно, как весело жили мы! Взгляните на птиц небесных, они не сеют и не собирают в житницы...

Бог свидетель, я опомнился не слишком поздно. Ради Вас, Кло, должно было мне становиться кем-то: шутливое прозвище "магистр" уже чуть ли не обижало меня. И я принялся читать, принялся писать - ежедневно, без остановки, до глубокой ночи. Я стал наконец магистром, Кло! Но Вас не было уже со мной, то есть нет... физически Вы были еще, мы жили вместе - все в том же маленьком домике моего отца... только в сердце своем Вы давно оставили меня. На Вас смотрело слишком много глаз - я посмеивался над Вами, я постоянно шутил по поводу этих глаз, когда нельзя уже было шутить: слишком многие любили Вас и слишком многим тогда Вы платили любовью. А однажды после лекции, после публичной моей лекции, Вы отправились в дом Вебера, из дома Вебера - в другой дом, потом - в третий... О Боже, праведный Боже, что Вы сделали с жизнью своей, бедная, бедная моя Кло!..

Станислав Леопольдович, не стесняясь, вытирал слезы - широкими, грубыми жестами, а слезы текли и текли, текли и текли. Эмма Ивановна не плакала. Ясными сухими глазами смотрела она на безумца, на этого сумасшедшего, сбежавшего из клиники, который метался по комнате и душу ей наизнанку выворачивал воспоминаниями о жизни не бывшей, не бывшей, не имевшей возможности быть! Но щемило в груди и понятно было: ушло что-то безвозвратно, давно ушло, а куда - неизвестно... И буйствовал голос - совсем глухой теперь, страшный. Гость закрыл лицо руками и сидел так.

- Нет, я вспомню сейчас, я вспомню... Я не хотел сегодня об этом, о песенке тирольской! Но вот, оказывается, за тем и пришел к тебе, чтобы сказать про песенку, про дол зеленый... Есть ли он сейчас в тебе, где он? Мука была в глазах его, а Эмма Ивановна подалась вперед - сказать что-то... - Молчи, молчи! - закричал он, - я сейчас, я должен вспомнить.

И тихо, как из-под земли, он запел, нет - завыл, без музыки... без мелодии, без ритма:

Дол зеленый, йо-хо,

дол зеленый, йо-хо...

Собирались...

Собирались... Собирались... Ах, я забыл, Кло! Я не помню, вот дурак старый, забыл про дол зеленый!.. Ты же потом мне много раз пела... да уж не так, но был в тебе дол зеленый, всегда был. И потом - тоже, через много лет, когда ты изменилась, страшно изменилась и я встречал тебя... изредка, всегда с кем-то другим, вдруг - в глазах, в голосе, в походке: дол зеленый, йо-хо! То, чего ни в ком не было... ни в одной праведнице, схимнице ни в одной, все, хватит, я могу умереть от этого. - Он умолк и внезапно захохотал: Умереть? Я? Нет, ты послушай, Кло!.. Я-могу-умеретьот-этого, ну же, смейся! Тень, которая боится умереть! Тень, которая дважды, трижды, четырежды мертва... И которая умирала каждый раз, увидев тебя... ты была красивой, ты была безумно красивой, Кло! Каждый шел за тобой, не будучи в силах не идти, - ты думаешь, это случайно, что в теперешнем твоем витальном цикле не тебя преследуют - ты преследуешь, Кло! Даже в последние годы - по московским бульварам, в воронежском сквере: здесь, на земле, и там, в Элизиуме, в часы Большого Собрания, ты ищешь любовь, красавица Кло... Эмма Ивановна Франк! И не находишь любви. И летят мимо тени - мимо, мимо, мимо... вот какая расплата, страшная расплата...

- Остановитесь, - сказала Эмма Ивановна Франк. - Остановитесь, я не могу больше. Я люблю Вас.

Станислав Леопольдович сел и опустил голову.

- Полчаса назад или... час я говорила Вам, что мне позвонили. Да Вы и сами слышали. Кто-то сказал, что Вы сумасшедший. Что у Вас систематический бред по поводу античной мифологии. Мне посоветовали обещать Вам все, что Вы будете просить. Я поверила... я то верила, то не верила, что Вы безумны. Теперь я точно знаю: Вы безумны.

- И... что же? - не поднимая головы, спросил Станислав Леопольдович.

- Я люблю Вас, - торжествующе крикнула Эмма Ивановна. Станислав Леопольдович, голубчик, я ведь тоже сумасшедшая, мы все сумасшедшие, кругом одни сумасшедшие... да здравствуют сумасшедшие! Но надо уметь сойти с ума так! Сойти с ума на любви... неизвестно к кому! Какое счастье, что Вы сумасшедший, а не тень... - и, бросившись к Станиславу Леопольдовичу (он отпрянул было), она обняла его и хотела поцеловать...

В тот же самый миг, словно обжегшись, она отдернула руки и... и смотрела на них, будто не ее это руки, будто чужие.

И только потом - вздрогнула: всем телом, всем существом своим.

Кожа гостя была холодна, как мрамор, и никакого запаха, никакого человеческого запаха, теплого запаха тела - не было. Лишь слабый запах хорошего ледяного одеколона. Она потрогала свои губы пальцами, подняла глаза.

- Что это было?

- Это тень, - ровным голосом сказал гость.

- Но зачем? - Эмма Ивановна опустилась в кресло, обхватила голову и, раскачиваясь во все стороны, закричала: "А-а-а, а-а-а-а", - без силы, без интонации.

- Не кричите, - тихо попросил Станислав Леопольдович.

Эмма Ивановна подчинилась сразу. Они молчали - недолго: день шел к концу.

- Когда Вы исчезнете? - спросила она.

- Кажется, через полчаса. - Станислав Леопольдович снова взглянул на небо.