Бабье лето

— Ах, пожалуйста! Так вы говорите — больная,— повторил свой вопрос ротмистр, все еще обеспокоенный и втайне разочарованный.— Трогай, Антон!

— Да не то что совсем больная,— заговорил словоохотливый почтмейстер, разводя своими пухлыми ручками и забавно подпрыгивая на упругом сидении катившегося по мостовой экипажа,— не то что больная. Но знаете, у дам этих вечные нервы и женские всякие недомогания. Собственно, я объясняю это тем, что барыньке просто скучно здесь, в деревне. Муж ее — вот вы увидите — человек энергичный, занятой — вечно то с мужиками возится, то на заводе — он ведь лесопильный завод поставил — стружки выделывает… Да-с… кроме того, и общественных дел много, он у нас и гласный  ^{29}, и почетный мировой судья…  ^{30} Изволили обратить внимание — въезд на паром и дорога мимо его усадьбы в каком образцовом порядке, а все он. До него у нас почта два раза в неделю только ходила по причине скверной дороги, а весной так и совсем ничего нельзя было поделать. Он настоял на починке мостов, на проведении канав. Паром, на котором вы изволили сюда переехать, тоже ему принадлежит, у него Руман в аренду его снимает — две тысячи ему платит! Движение у нас большое — почтовый тракт, узел, так сказать.

Почтмейстер остановился на время, чтобы перевести дух и сейчас же начал снова.

Григорий Петрович, посмотрев в его маленький круглый рот, подумал: «Пулемет какой-то. Однако забавный тип».

Раздражение его уже оставило, он ничего не имел против своего собеседника. Желание увидеть Анастасию Юрьевну возрастало по мере того, как он приближался к Клябиным. Образ тоненькой девочки стерся в его памяти.

— Быть может, вы заметили в церкви,— говорил тем временем почтмейстер,— даму в синем платье, с ней еще рядом наш земский стоял. Так вот, ее зовут Фелицатой Павловной Сорокиной — она теперь тут живет в имении своего братца адмирала Рылеева и, можно сказать, хозяйничает! Это местечко — их чиншевое владение  ^{31}: и паром у них есть через речку Чертянку, и земли две тысячи десятин и лесу, а толку от этого ни на грош. Она-то сама, вдовушка, наша Фелицата, только гостей принимает и с кавалерами хихикает. Роман с земским завела. Курьезно! Посылает ему как-то раз пару вязаных носков в подарок. Примите, дескать, мой скромный презент и помните, обо мне. А он ей с батраком назад подарок отослал, да на словах приказал передать: «Носки у меня, слава богу, еще есть, а вы вот лучше отцу Никанору набрюшник свяжите».

Почтмейстер захохотал горошком. Коляска остановилась у припаромка  ^{32}. Галдин оглядывался, не увидит ли он знакомую линейку пана Лабинского.

«Какая она прелесть!» — невольно подумал ротмистр, вспомнив молодую пани.

— Мы с вами давайте слезем да на лодочке махнем,— засуетился почтмейстер,— парома еще пока дождешься, а тут нас живо доставят.

Галдин согласился, и они оба сели в лодку.

Ражий детина взмахнул веслами. Вскоре они были уже на середине реки. Свежий ветер приятно овевал запыленное лицо. Откуда-то с лугов тянуло едва приметным запахом цветущего клевера.

— Да-с,— опять затараторил почтмейстер,— у нас тут всего и не перескажешь… Благословенные палестины  ^{33}. Так вот, адмирал Рылеев, как приедет сюда, сейчас порядок наводит. «Мои владения,— кричит,— мой город!» Это он Черчичи своим городом называет. «Что за безобразие, почему удою за этот месяц так мало? Фелицата!» На всю усадьбу орет. По-военному. Этого вон, того вон, раз, два, три! Ходит по домам пятаки чиншевые собирать. Сам с хворостинкой бегает за местечковыми коровами. «Потрава, разбой, грабеж!» А потом опять в Питер уезжает… Конечно, уже все привыкли к его крику и в ус себе не дуют, все равно по-своему все сделают.

— Вы, однако, большой пессимист,— заметил улыбаясь Григорий Петрович. Ему просто было хорошо сейчас среди покойной реки, под ласкающим дуновением ветра, и он удивлялся непонятному оживлению, с которым рассказывал ему все это его собеседник.

— Помилуйте, какой пессимист, напротив! — воскликнул тот, привскакивая.— Я со всеми, можно сказать, в самых дружественных отношениях! Адмирал Рылеев даже покровительство мне оказал. Но все же, должен заметить, не умеют наши русские хозяйничать — бары большие. Но это — в сторону. Вы, конечно, заметили Надежду Николаевну, нашу учительницу, ту, что в шляпке с красными маками. Так, по правде сказать, она мне симпатична. Ничего бабец! А к ней наш акцизный тоже неравнодушен. Детина большой — поет кенарем и все чувствительные романсы. Однажды вздумал я покатать нашего педагога. А Фома возьми да и озлись на меня. «Хорошо,— я говорю,— мы с Надеждой Николаевной покатались». «И вовсе мне это не интересно знать,— отвечает,— все Надежда Николаевна да Надежда Николаевна… Вы бы,— говорит,— лучше лошади своей хвост обрезали, а то висит, как мочало». Он думал меня этим поддеть, да я не будь дурак и с любезностью возражаю: «Я-то вот все о Надежде Николаевне говорю, а ты зачем же — про хвост!».

Почтмейстер опять залился раскатистым смехом.

— Про хвост! — повторил он,— ловко ведь?

Галдин засмеялся вслед за ним.

Лодка причалила к берегу. Поднявшись вверх по обрыву, они остановились у калитки клябинского сада.

— Ах да, простите,— спохватился Григорий Петрович, дотронувшись рукой до серебряной пуговицы на груди своего спутника,— мы вот все с вами говорим, а имени вашего я так и не знаю!

Почтмейстер торжественно раскланялся.

— Честь имею представиться: коллежский регистратор  ^{34}, чуть-чуть не император, Дмитрий Дмитриевич Погостов.

Несколько волнуясь и удивляясь своему волнению, которое редко охватывало его, Григорий Петрович подходил к открытой, с белой колоннадой террасе клябинского дома, минуя пышные клумбы и стриженую ограду пунцовых роз.

Он не обращал внимания на быстро семенившего рядом с ним и не перестававшего говорить почтмейстера. Он старался разглядеть в сидящих на террасе Анастасию Юрьевну. Навстречу ему, торжественно ступая, вышел лохматый сенбернар и сочувственно обнюхал его, повиливая хвостом. За сенбернаром подошла хорошенькая девочка с полным румяным личиком и улыбнулась почтмейстеру.

— Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич,— маме немножко нездоровится, но она сейчас выйдет. Папа на заводе. Пожалуйста, сюда,— обратилась она уже к Григорию Петровичу.— Вы кажется, наш сосед?

— Как же, ваш ближайший сосед, и мне совестно, что я до сих пор не мог навестить вас,— отвечал Галдин, улыбаясь. Ему понравилась эта благовоспитанная немочка, как он ее мысленно назвал. «Но она ничуть не похожа на мать свою»,— тотчас же подумал Галдин.

На террасе его представила молодая хозяйка какому-то робкому господину со странными механическими движениями и нелепым костюмом, назвав его своим дядей. Господин этот так невнятно произнес свое имя, что ничего нельзя было разобрать. Он сейчас же отошел в сторону и занялся волчком, старательно пуская его крутиться по столу.

Другой здесь присутствующий оказался генерал-майором в отставке князем Лишецким.

Увидев на Галдине офицерские погоны, генерал радостно воскликнул:

— А, очень рад, очень рад! Я всегда стоял за то, чтобы военная молодежь шла в свои поместья и занималась хозяйством. Нам так нужны свежие честные русские люди! Вы не бывший паж?  ^{35} Нет? Ну, так значит, то был другой Галдин… Как же, знаю, знаю — прелестная, родовитая фамилия. Очень рад!

Он еще раз пожал Григорию Петровичу руку.

— Я кончил пажеский корпус, служил в артиллерии, был на войне и вот уже тридцать лет живу в этом крае. Богатая нива! Какая деятельность! Я пишу мемуары теперь, живу сурком, но интересы России мне дороги, очень дороги!.. Вы наш, конечно?