Бабье лето

— Это мой дядюшка…

— Ах, это даже ваш дядюшка… Ну да, я так и думал. Скажите (Карл Оттонович прищурил один глаз и посмотрел на кончик своей сигары), вы не знаете, он, кажется, может получить портфель?  ^{44} Я что-то читал об этом.

Лицо фон Клабэна дышало полной невозмутимостью, казалось, точно и не он задавал вопрос.

— Я, право, не знаю,— беспечно отвечал Григорий Петрович.— По правде сказать, я мало интересовался этим.

— Ну да, конечно,— протянул Карл Оттонович и даже зевнул слегка,— но все-таки не мешает иметь влиятельного родственника — можно проводить много нужного в своем уезде…

Подошел князь, завязался политический разговор. Князь снова упомянул о своих мемуарах и заглушил всех криком, когда дошли до самого острого вопроса — выборов в Государственный Совет. Он забыл, что с ними сидит поляк, произошла маленькая неловкость, которую изо всех сил старался замять хозяин. Пан Лабинский был сегодня не в духе и жаловался на сердце. Он сидел молча, со страданием на лице, держась левой рукой за грудь.

Галдин незаметно перешел к другой группе, где сидели дамы, почтмейстер и ксендз. Земский улизнул-таки от Сорокиной и внимательно слушал кричавшего генерала. Но Фелицата Павловна, кажется, этого не заметила. Она не отрывала своих подведенных глаз от Григория Петровича и улыбалась ему сладкой, заискивающей улыбкой. Она точно умоляла его обратить на нее внимание, но ротмистр оставался равнодушным.

Почтмейстер изо всех сил старался занимать дам, ксендз остроумными замечаниями помогал ему в этом. Он был навеселе и весьма двусмысленно подмигивал Галдину.

У Анастасии Юрьевны опять появилось утомленное, болезненное выражение. Она притихла и сидела, безучастно слушая разговор.

Григорий Петрович ловил на себе не раз ее взгляды. Улучив минуту, он подвинулся к ней поближе и сказал:

— Вам должно быть, нездоровится? — и, не получив ответа, добавил: — Будьте уверены, что я сделаю все, что в моих силах. Когда можно будет повидаться с вашим братом?

— Да, да, сделайте это для меня,— проговорила она поспешно, точно только сейчас вспомнила о своей просьбе — я вам пришлю его… теперь его нет дома, он у себя на хуторе.

И вдруг, схватив Галдина за руку, крепко пожала ее.

Грянул снова оглушительный удар грома. В окнах задрожали стекла. В потемневшем небе брызнула белая молния.

— Вы будете бывать у нас? — быстро заговорила Анастасия Юрьевна, близко придвинув лицо свое к лицу Галдина.— Чаще, как можно чаще… Мне страшно здесь, понимаете — я боюсь его!

Глаза ее раскрылись широко, в них, точно, были и ужас и отчаяние. Хорошо, что никто их не видел. Все смеялись и разговаривали. Галдин смущенно пробормотал:

— Еще бы, конечно, я с радостью.

Он в свою очередь пожал ее тонкие вздрагивающие пальцы.

— Все, все!..— неожиданно для себя самого прибавил он.— А я сегодня привез с собою корнет…

Она ничего не ответила, она, слава богу, не услышала его последних глупых слов: она упорно смотрела ему в лицо и улыбалась.

— А-ай! — вдруг вскрикнула сидящая рядом Сорокина, и все пришло в волнение. Все повскакали со своих мест, несколько минут никто не знал, за что взяться, что делать. На полу лежал, весь розовый, пан Лабинский.

— Ему дурно,— закричала Сорокина.

— Воды, воды,— кидаясь из стороны в сторону, вторил ей князь.

Пан пробощ склонился над Лабинским, потом махнул рукой.

— Ниц не бендзе  [12],— сказал он совсем спокойно и перекрестился.— Пан умер…

На мгновение все умолкли. Потом заговорили разом. Как это случилось? Пан Лабинский сидел все время молчаливый, ему сегодня нездоровилось, да еще вышел этот неприятный разговор. Он всегда страдал сердцем. Значит, разрыв сердца? Да, не может быть сомнения — разрыв сердца…

Анастасия Юрьевна не могла подняться с кресла. Она как будто не понимала, что вокруг нее делалось. Глаза ее сомкнулись, голова упала на руки.

Пока приводили в чувство Анастасию Юрьевну и отнесли на диван мертвого пана Лабинского, фон Клабэн все ходил по комнатам, повторяя:

— Это ужасно, это ужасно!

Потом он поймал за руку Григория Петровича и сказал дрожащим голосом:

— Вы знаете, я совсем не могу его видеть, я очень нервный человек, это на меня действует. Я хотел вас попросить…

— Что прикажете? — сухо спросил его Галдин, все еще думая об Анастасии Юрьевне, которую он помог снести в спальню.— Я вас слушаю…

— Видите,— заискивающе продолжал Карл Оттонович и вдруг, поспешно вынув портсигар, предложил его Галдину.

— Нет, спасибо,— чуть усмехнувшись сказал тот.— В чем же дело?

«Однако и вструхнул же бедный немец,— подумал ротмистр, глядя на зеленое лицо с дрожащей нижней губой.— Ничтожество!» Галдину, в жизнь свою не знавшему страха, были гадки трусливые.

— Видите,— повторил хозяин,— это ужасно скверно, что он умер у меня. Вы понимаете? Может выйти история… Я ужасно не люблю, когда ко мне приезжает полиция…

— В чем же дело? — перебил его в нетерпении Григорий Петрович.

— Так вот, я хотел попросить вас,— заспешил фон Клабэн,— не можете ли вы отвезти его домой, как будто он жив…

— Я его домой? — пораженный и раздосадованный, воскликнул ротмистр.

— Ну да,— опять заволновался Карл Оттонович,— это очень простая вещь! Мы его посадим в экипаж, скажем прислуге, что он немножко нездоров, и вы его отвезете в Новозерье. Я обратился с этой просьбой к вам, потому что никто другой не сумел бы этого сделать так хорошо…

— Позвольте…

— Конечно, конечно… Князь слишком стар, земский — трус ужасный, ксендз тоже трус…

«И сам ты трус»,— хотел ему сказать Галдин, но во время удержался.

В первую минуту он решил отказаться наотрез, но потом раздумал. Пожалуй, и его почтут за труса. К тому же эта его любезность даст ему возможность чаще бывать в Теолине. Он сказал:

— Я согласен. Велите подавать экипаж, мы едем…

Он даже улыбнулся предстоящему путешествию. Не всякому доводилось этакое развлеченье.

Сорокина и земский исчезли. У Сорокиной разболелась голова, она была обижена, что никто не позаботился о ней,— ведь она тоже женщина. Князь Лишецкий и ксендз сидели над трупом, тихо беседуя.

— Очень жаль, хороший был человек покойный,— говорил генерал, за час до этого громивший поляков.

Пан пробощ обратился к Григорию Петровичу.

— Я должен сопутствовать мертвого. Пан пулкувник разрешит мне сесть в его шарабан?

— О, конечно! — ответил тот.— Это даже кстати — я вернусь на нем обратно домой.

Наконец, пришли доложить, что коляска подана. Венцлав, Галдин и ксендз подхватили мертвеца под руки и так дотащили его до коляски. Тогда Григорий Петрович уселся под поднятый верх, а рядом с ним прислонили то, что было так недавно паном Лабинским. Фон Клабэн издали следил за ними, махая Галдину ручкой в знак благодарности.

— Надеюсь, что пан Лабинский скоро будет хорошо себя чувствовать,— крикнул он так, чтобы его услышала прислуга.

Лошади тронулись. Мертвое тело, покачнувшись, упало на плечо Григорию Петровичу. Он отстранил его от себя и поправил на голове его шляпу.

— Ничего, ничего — скоро приедем,— сказал ротмистр, печально глядя в осунувшееся лицо своего окоченевшего соседа.

Потом выглянул из кузова в надежде увидать милое лицо в одном из окон. Но через частую сеть дождя ничего нельзя было разобрать.

Тогда он опять откинулся вглубь коляски и, сидя рядом со своим молчаливым спутником, предался грустным, но сладостным мыслям об Анастасии Юрьевне. Потом, вспомнив, куда он едет, попробовал восстановить в своей памяти красивые черты одной из дочерей пана Лабинского и вскоре заснул, что случалось с ним часто, когда ему предстоял долгий путь.

Мертвец опять скатился в его сторону, прильнул к Галдину и, свесив голову вниз, молчаливо сторожил сон живого.