Бабье лето

Бабье лето

Григорий Петрович Галдин, говорят, будучи гусаром, считался не только отличным, но и отчаянным наездником и стрелком. О его стрельбе в цель рассказывали нечто невероятное: будто он, будучи пьян до того, что едва стоял на ногах, без промаха попадал в часы, которые держал перед ним его денщик на довольно большом расстоянии. Никто из зрителей при этом не видел, чтобы у денщика хоть раз дрогнула рука: так он был уверен в искусстве своего барина. Говорили еще, что Григорий Петрович острием кинжала пробивал несколько монет сразу, а шашкою сносил головы трем баранам, поставленным рядом.

Кроме того, любил он будто бы выкидывать разные шалости и проказы. Но пуще всего занимали его лошади и собаки — верховая езда была его страстью, а охота — первейшим удовольствием. Из-за лошади же, поспорив с товарищем, Галдин дрался на дуэли и должен был за то оставить полк в чине ротмистра  ^{1} и приехать к нам в уезд Витебской губернии, где по завещанию матери своей он с братом Виссарионом — тоже офицером,— получил в наследство имение Прилучье.

Виссарион предоставил ему всецело распоряжаться хозяйством, так как сам не мог отлучиться в деревню, занятый службой своей, по которой подвигался очень успешно.

Григорий Петрович приехал в начале мая, ни с кем из соседей не познакомился, зажил совершенно один и продолжал увлекаться охотою, выездкою лошадей и стрельбою в цель. Былого молодечества в нем уже не замечалось, но сердцем он оставался так же прост и прям, так же радовался молодою радостью, любил жизнь и принимал ее, не задумываясь.

Ему тогда минуло, кажется, тридцать два года. Он смотрел молодцом — крепким, стройным, с карими живыми глазами и темными усами — настоящим красавцем.

Усадьба Галдиных стояла высоко на крутом берегу Западной Двины, как раз в том месте, где река поворачивала к северу, образуя прихотливую луку. Из окон барского дома видно было далеко вперед — низменный левый берег, серое селение, а дальше в тумане кресты костела и церкви местечка Черчичи.

Молодой фруктовый сад и старые липы обняли со всех сторон веселый двухэтажный господский дом и немногочисленные дворовые постройки — все было крепкое, хорошо прилаженное, чистое.

Мария Платоновна Галдина — покойная матушка молодого владельца — не даром прожила здесь десять лет,— сама перестроила дом, завела питомник фруктовых деревьев, взрастила племенных коров. Григорию Петровичу надлежало только поддерживать то, что ему досталось, чтобы жить припеваючи.

Но у молодого хозяина была страсть к собакам, и эти собаки влетали ему в копеечку. Двенадцать польских гончих  ^{2} держал он у себя на псарне и пару ирландцев  ^{3} в комнатах. Целыми днями он возился с ними. Иногда поднимал такой шум, что за версту можно было услышать, и тогда иному робкому могло показаться, что кого-то рвут на части озлившиеся псы.

Всем своим псам Григорий Петрович дал прозвища в честь разных полководцев и куртизанок. Здесь были и Помпадур  ^{4}, и Суворов, и Тамерлан  ^{5}, и Валевская  ^{6}, и Цезарь, и какая-то Занька. Легавые носили короткие и выразительные имена — Штык и Пуля.

Кроме того, у Григория Петровича стояли на конюшне великолепный гунтер  ^{7}, под верх, тонконогий, сухой, весь огонь — красавец Джек и пара вороных орловских  ^{8}.

Кормил Григория Петровича повар Никита Трофимыч — из денщиков. Готовил он на славу, всею душою был привязан к барину, но часто запивал и во хмелю никого к себе не подпускал близко.

Еще когда жива была Мария Платоновна и к ней в отпуск приезжал Григорий Петрович, между панычем и поваром установилось тесное согласие. Дело в том, что Галдина-мать терпеть не могла, когда за столом пили водку, а молодому корнету  ^{9} без водки весь обед казался пресным. Из-за этого у них происходили недоразумения. Однажды, перед обедом, проходя по двору мимо окон кухни, увидел Григорий Петрович повара, делающего ему какие-то таинственные знаки.

— В чем дело? — спросил изумленный корнет, подходя к окну.

— А идите-ка сюда, ваше благородие,— значительно и шепотом отвечал Никита Трофимыч.— Не угодно ли отведать…

Войдя в кухню, увидел Галдин накрытый белою салфеткою уголок кухонного стола, а на этой салфетке шкалик водки и тарелочки с закускою.

— Что это тебе в голову такое пришло? — спросил корнет, все еще недоумевая.

— Да что же, помилуйте,— оживился повар,— разве так можно? Нашему брату перед обедом не выпить, и обед не в обед покажется, а бабы — известное дело, вы уж извините,— ничего в этом не смыслят… и моя ведь скандалы мне устраивает… вот я, значит…

Повар замялся, а Григорий Петрович сразу же понял выгоду такого образа действий и, не мешкая, приступил как к водке, так и к закуске. Чтобы не обидеть старика и оживить трапезу, он предложил и ему выпить вместе. Трудно сказать, от таинственности ли и необычности обстановки, или действительно все было лучше приготовлено, чем обыкновенно, но водка показалась Галдину такою холодною, а закуски такими вкусными, что уж на следующий день он сам пришел к Никите Трофимычу и посещал его после того каждый раз в предобеденные часы. Мария Платоновна могла только удивляться перемене в нраве своего бедового сынка.

Когда же Григорий Петрович приехал к себе как неограниченный владелец, он, по старой памяти, продолжал закусывать на кухне у своего приятеля — это вошло у него в привычку.

Несмотря на то, что родился Григорий Петрович в деревне своего отца и жил там до самого поступления в корпус, несмотря на то, что и после он частенько наведывался туда, а потом и к матери своей — в теперешнее свое имение, но о хозяйстве он не имел ни малейшего понятия и разве только с трудом мог отличить рожь от ячменя. Поэтому, едва лишь ему пришлось вступить во владение, он сейчас же позаботился о приискании арендатора. Арендатор нашелся быстро — это был мещанин местечка Черчичи Мендель Гольдвейн. Собственно, его даже и не искал Галдин, а он сам пришел предложить свои услуги.

— Пфе-пфе — какой молодой помещик,— сказал Мендель сейчас же после приветствия.— Куда вам заниматься хозяйством! Вот у вас есть и коровки, а я могу взять пакт  ^{10} и дать хорошие деньги.

Галдин сначала отказывался, но другие арендаторы — мужики предлагали за землю так мало и такие у всех у них были угрюмые настороженные лица, что волей-неволей молодой помещик остановился на Менделе.

А Мендель, напротив, всегда был весел, разговорчив и действительно дал хорошую цену.

Он был маленький, худой, ходил в длинном сюртуке и черной шелковой шапке и приветливо улыбался, когда разговаривал с барином. Вскоре он стал своим человеком, и Галдин вечерами подолгу беседовал с ним о своих делах.