Словесное древо

мимоходом в 1907 году. Но зато на протяжении более чем десятилетнего общения

Клюев являлся для него выразителем той «истинной» жизни, проникнуть в которую он

стремился. Многочисленные упоминания Клюева Блоком в своих дневниках, записных

книжках и письмах к родным и знакомым (а также в разговоре с ними)

свидетельствуют о его отношении к «олонецкому крестьянину» как к некоему нрав-

ственному символу, представителю загадочной народной веры. Он считает нужным,

судя по ответным письмам Клюева (письма Блока не сохранились), даже

исповедоваться перед ним, выступая в известной с XIX века роли «кающегося

дворянина». Блока приводят в смятение проскальзывающие иногда в письмах адресата

нотки обличения с призывом порвать со своим предосудительным, «барским» образом

жизни. «Письмо Клюева окончательно открыло глаза»1, — пишет он матери, а через

год в письме к ней снова: «Всего важнее для меня — то, что Клюев написал мне

длинное письмо о "Земле в снегу", где упрекает меня в интеллигентской порнографии.

<...> Другому бы я не поверил так, как ему»2.

Обращенные Клюевым к Блоку слова в письме от 22 января 1910 года: «Понимаю,

что наружная жизнь Ваша несправедлива, но не презираю, а жалею Вас», - могут быть

истолкованы (что и делается) как неподобающим образом взятое им на себя право

«казнить» Блока или «жаловать» ему «прощение». На самом же деле, думается, здесь

всё иначе. Блок, скорее всего, сам напрашивался в порыве «раскаяния» на «презрение»

со стороны своего адресата, что вполне в духе христианской этики (уничижение с

целью внутреннего очищения). Клюев же, наоборот, отказывается от такой миссии: он

способен лишь пожалеть, а не осуждать кающегося грешника, тем более что и сам не

14

считает себя достойнее и чище: «Не отталкивайте же и Вы меня своей, быть может,

фальшивой тьмой. Сам себя я не считаю светлым...»

На иной основе возникла и развивалась переписка с С. Есениным, первым, кстати,

подавшим голос к сближению, что и понятно. В нем к середине 1910-х годов уже

сложился и выплескивался в восторженно-звонких, с долей светлой юношеской грусти,

стихах поэтический мир русской деревни. Да к тому же не убого-народнической,

«сури-ковской», а деревни «Святой Руси», осознающей свою духовную и эстетическую

самобытность. Есенин едет в поисках родственного понимания в Петроград, где в

начале октября 1915 года и произойдет его встреча с Клюевым, успевшим к тому

времени в сборниках стихов уже запечатлеть свою пригрезившуюся ему «потаенную»,

в исконно крестьянском обличий «Святую Русь». Есенина, естественно, окрылило

существование родственной души. Не менее окрыленным оказался и Клюев — и

стихами обретенного «песенного собрата», и всем его обликом юного «рязанского

Леля». И одним из первых чувств, пробуждаемых в нем Есениным, является чувство

своей ответственности за судьбу этого возросшего на одной с ним почве чудесного

дичка, попадающего теперь в чуждый для него, таящий немалые соблазны и пагубу

городской мир. От них-то, еще до встречи с Есениным, отвечая на его первые письма,

Клюев и хочет предостеречь своего «милого братика». Своими антагонистами в этот

период он считает поэтов городской культуры, творчество которых определялось

1 Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1963. Т. 8. С. 219.

2 Там же. С. 258.

им как «бумажное». Они оторваны от природы, в их жилах течет вялая,

неврастеническая кровь вырождающегося племени, отторгнутого цивилизацией от

живительных сил природы. Их тяга к поэтам — сынам деревни с их полноценной,

здоровой кровью и творчеством, как бы порождаемыми могучими силами земли, как

объяснял Клюев в своем письме Есенину, понятна: им (городским поэтам) «не нужно

лишний раз прибегать к шприцу с морфием или кокаином, потеревшись около нас»

(август? 1915 г.).

Переписка Клюева и Есенина не составила обширного пласта в их творчестве, хотя

и обозначена весьма импульсивными единичными всплесками со стороны первого. Она

иссякла, лишившись той доверительности и сердечности, которые питаются взаимной

симпатией и взаимным пониманием адресатов-единомышленников. После лета 1917

года между Клюевым и Есениным этого уже не было. Младший стал тяготиться

излишней опекой старшего, а пуще всего неприемлемой теперь для него идеей

патриархальной клюевской Руси с ее «избяным космосом» и «берестяным раем», тогда

как для старшего оказался крайне неприемлемым бравирующий и в творчестве, и в

манере поведения имажинизм младшего (в придачу с «урбанизацией» своего образа

недавнего «рязанского Леля»). Всё это становилось уже стимулом отнюдь не для

дружеской переписки, а всего лишь для некоторой пикировки уже в других словесных

жанрах, что и наблюдается в творчестве обоих поэтов в двадцатые годы.

Самый большой пласт писем Клюева адресован молодому художнику Анатолию

Яр-Кравченко (1929-1937 годы).

В каждом из адресатов Клюев находил отражение какой-то из существенных

моментов его жизненного и творческого пути. В письмах к Блоку «олонецким

крестьянином» утверждалось право быть равным среди равных в русской поэзии, в

письмах к Есенину - Клюев раскрывался как борец за сохранение в русской

духовности, красоте их самых глубинных корней, чистых родников в трагический

период разрушения основ национального бытия. В письмах к Яр-Кравченко поэтом

преодолевался драматизм как личной жизни (одиночество), так и конфликт с

отвергающей его и чуждой ему самому современностью, утверждалась связь с миром

15

общечеловеческих ценностей (природа и сердечная привязанность). Любовь Клюева к

Анатолию порождала в молодом человеке глубокую ответную признательность поэту,

оказывающему громадное воздействие на формирование его духовного мира. «У тебя,

— писал своему бывшему ученику Анатолию киевский профессор И. Ф. Селезнев, —

есть необычайный вдохновитель — Клюев! Это громадная радость иметь общение с

таким поэтом! Это творчество будит твою душу, и твои нарождающиеся ху-

дожественные сны облекаются в надлежащий и выразительный наряд... Не бойся этих

снов. Это то, для чего стоит жить. Это то царство-государство, где можно спрятаться от

теперешней окружающей нас мрази»1.

Арест и ссылка Клюева в Сибирь не стали причиной их разрыва. Добрые

взаимоотношения между ними продолжались и в переписке. В письмах к своим

родным А. Яр-Кравченко свидетельствовал: «Он благословил мой жизненный путь

великим светом красоты и прекрасного. Имя его самое высокое для меня» (18 февраля

1935 г.). «Я среди этих каменных гор и этого гордого молчания природы много думаю о

дедушке, который прошел через мою жизнь, показал диковинную птицу и ушел. А я

стою зачарованный, стою, боюсь дышать, чтоб не отпугнуть паву. Но она неудержима,

обнимает протянутые к ней руки и расправляет крылья, чтобы улететь. Я плачу» (5 мая

1935 г.)2.

Трагическими письмами из сибирской ссылки последнему «песенному собрату» С.

А. Клычкову (преимущественно его жене Горбачевой) и своей «духовной сестре» Н. Ф.

Христофоровой отмечен заключительный этап жизненного пути поэта — страдного,

мученического, исповедального.

В этих письмах поэт раскрывается во всей полноте своей высокой судьбы.

Действительно, если родной Олонецкий край (откуда взошла его яркая поэтическая

звезда) создал его вдохновенным певцом радости, красоты и божественных

откровений, то Сибирь (где она вместе с его жизнью закатилась) способствовала

исторжению из его души только одного голоса - голоса страдания и скорби.

В них запечатлены все подробности состояния Клюева, пребывающего на

протяжении трех лет в жутких условиях неволи и выживания, под постоянной угрозой