Повесть о днях моей жизни

X

   Неудачи облепили нас, как паршь голодную собаку. Над нами смеялись, грозили полицией, с бранью выгоняли из квартир, вздыхали, многозначительно переглядывались, а мы, как шальные, ходили из улицы в улицу, из двора во двор: искали студентов. Взятые из дома деньги вышли, хлеб ели не досыта, отравой въедалось в душу сомнение: нам ли за это дело браться?..

   Я стал, неразговорчив, по малейшему поводу трясся и сучил кулаками, ночи напролет не спал,-- измучил Лопатина.

   На шестой день странствований, вечером, по пути на вокзал, где мы устроились с бесплатной ночевкой, на перекрестке двух улиц мы встретили Осипа Поддевкина. Поддевкин шел по улице, часто нагибался к мостовой, будто отыскивая окурки, а на самом деле сгребал конский навоз и, крадучись, бросал его в почтовые ящики.

   -- Это ты что же выдумал? -- спросил я, разглядев его занятие.-- Тебе за это башку проломят!

   Он прищурил маленькие белобровые глаза, ехидно кривя рот.

   -- Я вот сейчас с Марьевского моста швырнул в прорубь собачонку купчихи Усовой, за это тоже башку проломят?

   Плоскогрудый, со втянутыми грязношафранными щеками, поросшими колючей щетиной, большеголовый, он широко расставил свои кривые ноги в стоптанных галошах, откинул на крестцы полы желтенького ватного пиджака, подперся руками в бедра.

   -- Я, может, нынче архиерею дерзил, ну? -- Поддевкин оттопырил сковородником губы.-- Вы знаете, кто есть Осип Аверьянович Поддевкин? Что? Я, может, с Николай Иванычем -- студентом -- печатал все дни запрещенные листки!

   -- Про что, милачок, про что ты? -- подпрыгнул, хватая его за руку, Илья Микитич.-- Про какого ты Миколая Иваныча? Где он?

   -- Цыц! -- крикнул на него Поддевкин.-- Нишкии. Это дело запрещенное!

   Он петухом налетел на Илью Микитича -- нос к носу; как крылья, расставил красные руки.

   -- Может быть, вы переряженные крючки, чего у меня выпытываете? Не вижу по харям?

   Осип запахнул пиджак, оправил барашковую шапку, круто обернулся к нам спиной.

   -- Идите своей дорогой, а я своей.

   -- Этого оставить нельзя! -- испуганно завопил Илья Микитич, хватая Поддевкина опять за руку.-- Расскажи, пожалуйста, кто это Миколай Иваныч! Мы тебя без этого не отпустим!

   Осип Аверьянович вспылил.

   -- Ну, студент! Ну, подметные письма печатал!..-- вытянув шею, задергал он подбородком; как челнок -- вверх и вниз заходил его острый, искусанный блохами кадык.-- Ну, не признает начальства!

   -- Где он, Ося? Где? -- тормошил Поддевкина задыхающийся Лопатин.-- Эко, господи!.. Насилушку наткнулись!.. Где он, голубеночек?..

   -- Вы, видно, тоже из таких? -- равнодушно спросил Поддевкин, глядя куда-то поверх наших голов.

   -- Из их же! Из их же! -- воскрикнул Лопатин.-- Говори скорей, где Миколай Иваныч? Другу неделю его ищем...

   -- Посадили его онамедни в каменный мешок,-- с удовольствием ответил Осип.-- К тройному расстрелу поведут... Ну?

   -- Постой, не ври, это ты следы заметаешь! -- завизжал Лопатин.-- Коли намекнул, досказывай, а то у нас с тобой драка будет... я человек горячий!..

   Илья Микитич уже тряс Поддевкина за "жабры".

   Мимо проехал водовоз.

   -- Будошника-то сзади разве не видите? -- спросил он, вытираясь полою полушубка.-- Он вас сейчас помирит.

   -- Николай Иваныча теперь не достанете,-- сказал Осип, когда мы спрятались от будочника за угол,-- Был, да сплыл... А если вам надо таких, ищите по ночлежкам -- там всякий народ водится... Это неправда, что я был в одной компании с ним.-- Поддевкин усмехнулся.-- Не взяли они меня через характер: по пьяной лавочке я хуже свиньи...

   Помолчав, он глубоко надвинул на лоб шапку, опустил красивейшие девичьи ресницы, так не подходившие к его цыганскому лицу, махнул рукой.

   -- Уходите-ка, друзья, от меня к черту, да право!.. Вы, может, в самом деле переодетые крючки!..

   Заложив руки в карманы, не попрощавшись, широко зашагал, хрустя снегом, по пустынным улицам пригорода.

   Большая станционная зала, где мы с Лопатиным устроились, прокопченная гарью, с удушливым запахом пота и дыма, с паутиной по карнизу и высоко подвешенными газовыми рожками, была битком набита народом. Ехали в отпуск солдаты, мужики-белорусы в Сибирь, мастеровщина, шахтеры. Все это беспорядочными, скверно-пахнущими серыми кучами разбросалось на заплеванном асфальтовом полу, покрытом мусором, окурками, лоскутками бумаги, обсосанными селедочными головками, галдело, плакало, молилось, со свистом и хрипом кашляло, не в меру громко гоготало. Как пастух среди овец, меж узлов, постелей, сундуков, корзин, спящих детей и женщин, мирно беседующих групп ходил русый красавец жандарм в белых перчатках.

   Закусив, мы выбрали себе место в углу; приглядевшись к соседям, начали совещаться о том, что делать завтра, куда пойти, кого спросить. Встреча с Осипом, его рассказ про Николая Ивановича, даже не самый рассказ, а его последние слова, что студент не один, что в городе есть еще люди, подобные ему, окрылил нас, раздул слабую искорку веры в живой огонек. Ласково поглаживая меня по плечу, Илья Микитич, наклонившись, шептал:

   -- Ничего, Петрович, не дается без труда... Другой раз дуешься, дуешься, того гляди -- пупок лопнет!..

   -- Он вот говорил: по ночлежкам надо искать... Там будто бы того... Мы завтра туда?

   -- Видишь ли...

   В это время лежавший сзади человек в вылинявшем картузе и бобриковом пальтишке, из-под которого виднелась серая сарпинковая рубаха с тесемками вместо пуговиц, с виду лет двадцати семи, потрогал его за руку.

   -- Товарищ, у вас нет ли спички?

   -- Я не курю,-- сухо ответил Илья Микитич.

   Человек поднялся и попросил спичку у солдата.

   -- Товарищем меня обозвал,-- подмигнул Лопатин.-- Спасибо, денег с собой нет, а то, по-товарищески-то, обчистил бы, лахарь!..

   Илья Микитич знал, что я курю и что у меня вышел табак. Помявшись, взглянул украдкой несколько раз на соседа, не вытерпел:

   -- У вас, извините, нет ли лишней штучки для Петровича?

   Он кивнул на папироску, потом на меня.

   -- Добились мы с ним, даже на табачишко не уберегли...

   -- Есть,-- с готовностью ответил тот.-- Пожалуйста.

   Разговорились. Видим: парень сметливый, балагур, с головой. Рассказал нам, что из Питера, слесарь, ждет пересадки пятый час, зовут Платон Матвеич. Блестя темными выпуклыми глазами, неожиданно спросил Лопатина:

   -- Почему вы засмеялись, когда я вас назвал товарищем?

   Илья Микитич неловко завозился на своей сибирке, стал отнекиваться.

   -- Нет, в самом деле почему? -- напирал Платон.

   Тогда Лопатин сказал:

   -- Чудным мне это показалось: видимся в первый раз, а вы на меня -- товарищ!.. Какой же, думаю, я товарищ?..

   Незнакомец засмеялся.

   -- Первейшие товарищи! -- воскликнул он.-- Оба голодны, спим на полу, в грязи, обоих могут выгнать отсюда, а почнем артачиться -- накладут в загривок. Чем не товарищи?

   -- Это верно, браток,-- привскочил Илья Микитич.-- Слова твои, если хочешь знать правду,-- золото!.. Житья нам нет путного!..

   Чем дальше говорил наш новый собеседник, тем увлекательнее. Пропало к нему недоверие. Пошептавшись, мы сказали:

   -- Обожди-ка, слушай: ложись к нам в середку и рассказывай, будет сподручнее. Не ровен час, какая-нибудь собака подслушает...

   -- Не из одной ли он компании с Николаем Иванычем, поласковее будь,-- предупредил я Лопатина.

   Слесарь перелег к нам в середину и стал говорить о жизни на заводах, но мы перебили:

   -- Это мы, друг, знаем: сами хватили горячего до слез!.. Расскажи, что делать?..

   И мы передали ему свои похождения. -- Так, ребята, нельзя! -- со смехом воскликнул рабочий.-- Вы могли весь коленкор испортить... В ночлежки! Зачем вас идол понесет в ночлежки?.. К адвокатам на какой-то рожон шлялись!..