Сумерки божков

В успокоение молодежи Савицкая обещала предоставить шестое представление «Крестьянской войны» в пользу недостаточных студентов университета. Депутация ушла восхищенная, осыпая директрису возгласами благодарности и восторга. А подле Елены Сергеевны очутился хмурый, озлобленный Риммер.

— Я боюсь, Елена Сергеевна, — заговорил он поспешно и возбужденно, — у нас в театре скандал готовится.

— Очень может быть, — сказала она вялым голосом.

— Студентов в ложи не пускают, стоять в проходах не позволяют, — а между тем на галерее и в купонах такая сволочь понабралась, что я подобной у нас в театре и не видывал. Человек пятнадцать. Это все — «Истинно-русский Обух»… Самые погромные рожи.

— Если у них есть билеты, что же мы можем сделать? Ну предупредите полицию.

— Помилуйте. Брыкаев только усами шевелит да в глаза смеется… Тут что-то не чисто. Нет, будь что будет: пока что, я уж своими средствами. Состав капельдинеров на верхах утроил, — всех туда послал, которые поздоровее. Чтобы — чуть скандал — хватали молодчиков и — за шиворот — в коридор.

— Смотрите, чтобы свои от усердия не устроили скандала хуже чужих.

— Нет, там у меня контролер умный.

— Кто такой?

— Новенький: Аристонов.

— Это — которого Берлога рекомендовал?

— Да, протеже госпожи Наседкиной.

— Я предпочла бы другого. Он сам разбойником смотрит.

— Зато красавец-то какой. Во фраке — прямо картина. На женской половине у нас — между хористками, статистками, портнихами, горничными — чисто землетрясение… С ума посошли.

— Мориц Раймондович на сцене?

— Надо полагать, потому что в оркестровой их нету.

— Пора бы начинать.

— Ждут вашего родительского благословения.

— Пойдемте.

XVII

Объяснение Елены Сергеевны с генерал-губернатором было не из приятных.

Владыка края был человек не злой и не глупый, не без образования. Смолоду «хватил Европы» и в свое время молодым свитским генералом даже карьеру начал и сделал через скромную придворную оппозицию «Звездной палате». В «сферах» он слыл либералом. Разумеется, от вельможного расчетливого либерализма его никому на Руси не было ни тепло, ни холодно, и ни одна соломинка не шевельнулась ни вправо, ни влево. Но на однообразной серой картине петербургского раболепства генерал отсвечивал все-таки розовым пятном, которое созерцали не без удовольствия и сословной гордости даже те, кому он оппонировал. Вот — дескать — все говорят и пишут, будто у нас, куда ни кинь, — либо лакей, либо дикий бурбон, а мы, между прочим, даже вон какого фрондера и рыцаря терпим в среде своей, — и ничего, очень им довольны.

Служил генерал давно и хорошо — с умением и счастьем. Желать в смысле карьеры ему оставалось уже очень немногого вообще, — и ничего такого, что он ценил бы выше возможности безбедно и богато просуществовать еще лет двадцать пять живым и неискалеченным стариком. В отставку он не уходил, потому что — «на это дурно посмотрят», а он не привык, чтобы на него дурно смотрели, он не рожден был для опальной тоски. Да и не дополучены были еще два-три отличия, завершающие предел карьеры российского честолюбца, и без которых кончать неловко — обидно пред ровесниками. Но генерал-губернатор очень хорошо знал, что для получения этих отличий ему уже нет надобности беспокоить себя какими бы то ни было проявлениями служебной энергии сверх положения, — достаточно просто оставаться на действительной службе и не «манкировать». Подобно тому, как к капиталисту, нажившему коммерческими оборотами десять миллионов, затем — даже если бы он преднамеренно сократил свой приобретательный пыл — уже не может не прийти в естественном притоке доходности миллион одиннадцатый, — так точно и карьерист высшего полета, наследственный и благорожденный, раз груди его коснулся Белый Орел, уже механически движется простым тяготением времени к андреевской ленте, к портретам, осыпанным алмазами, переменам титула и тд..^[276] Штукою делается — лишь дожить обычные для того сроки, катясь от одного к другому, по инерции. Лишь бы смерть не предупредила, а уж государство пожалует. Специальные заслуги выдающейся личности в состоянии сократить эти сроки, но отсутствие заслуг не отменяет векового движения наградной машины. Его нарушает и тормозит только ложный шаг, ошибка, промах, возбудившие явное неудовольствие «сфер». Так как не ошибается только тот, кто ничего не делает; то и, обратно, чтобы не ошибаться, наилучший рецепт — делать как можно меньше. В высокой русской бюрократии — вероятно, со дня ее возникновения — знаменитый рогатый силлогизм о черепахе, обгоняющей Ахиллеса, безмолвно принят, как неопровержимая истина, как железный закон, против которого прати могут лишь неустойчивые умы да беспокойные выскочки. Быстроногим Ахиллесам, будь они хоть семи пядей во лбу, все же свойственно время от времени кувыркаться в придорожные рвы и канавы, увязать в болотах и испытывать при этом членовредительства, часто последуемые инвалидностью. Черепаха же от всех подобных неприятных рисков избавлена и — знай себе, festinat lente ^[277], здоровая, спокойная, самоуверенно методическая.^[278] Не делая ни шага в сторону ни для кого и ни для чего, она приползает к Ахиллесовым целям, — правда, лет на 25 позже, чем мог бы добежать Ахиллес, но в карьере важны только изъявительные факты, а сослагательное наклонение не считается. Случайный удачник, который, быстро взлетев по лестнице чинов и отличий, «чуть-чуть не попал в министры», «чуть-чуть не был назначен в генерал-адъютанты», в гораздо меньшей степени человек будущего, чем «природный» вице-директор департамента, для которого быть когда-нибудь министром — вопрос естественного бюрократического хода в течение пятнадцати-двадцати лет; чем эскадронный командир в аристократическом гвардейском полку, который знает, что если он останется служить до старости лет, то быть генерал-адъютантом — для него — нормальное предназначение, а все, что может отстранить от него сей светлый фатум, есть служебная аномалия, коей надо избегать паче всякого смертного греха. И возможно избежать, и должно, потому что сии аномалии — не стихийны, но рукотворны: от людей исходят, людьми прекращаются и в людях исчезают.

Генерал-губернатор был не трус. Но он любил свое здоровое, холеное тело, свет дня, удобное богатое жилище, тонкий обед, приятный карточный стол, красивых женщин, дорогое вино, сияние мундира, мраморы дворцовых зал, улыбку власти: иметь возможность всего этого определяло для него жизнь. Когда он думал о смерти, мысль слагалась в том роде, что — вот будет темно и сыро, надо будет неподвижно лежать под землею в шести досках, заключенных в свинцовый ящик, и не ты будешь есть вкусные entremets ^[279], приготовленные поваром Фомою, но тебя самого съест какой-то глупый и противный червь могильный. Хотя и libre penseur ^[280], генерал добродушно и искренно верил, что есть такой особый и специально для человеков приспособленный червь. Однажды он даже огорчился несколько, когда сынишка не мог разыскать ему сие достопримечательное кольчатое или коленчатое в «Жизни животных» Брэма. Идея, что труп человеческий кишит в разложении своем такими же червями, как всякая падаль, показалась его превосходительству столь же оскорбительною, как если бы его денщику, унтер-офицеру Остолопенко, присвоены были генеральские эполеты. Своего специального могильного червя он почитал как бы родом посмертного ордена, что ли, какого-то, выдаваемого человеку за его первенство и выслугу в природе. Человек — среди тварей земных — генерал, ему полагается червь могильный, приползающий неизвестно откуда, высокого чина его ради. Собака, корова, лошадь и прочие существа, имеющие вместо души пар, — рядовые на лестнице природы, — разлагаются просто, с самозарождением червя обыкновенного.^[281] Отпущен ли могильный червь для евреев, генерал втайне сомневался, но в виде либеральной уступки духу времени допускал, хотя и скрепя сердце.