Смерть Вазир-Мухтара

ут еще через пять вышел дед. В руках у него ничего не было. Он взял шляпу, осмотрел донышко, потом покрышку. Была тишина. Купец отер пот со лба. Дед показал шляпу толпе: - Ничего нет в шляпе? - Ничего, - все ответили дружно. Дед заглянул в шляпу. - Иии... - кто-то подавился нетерпением. Дед поглядел в донышко и спокойно сказал: - А и в самделе ничего нет. Высунул язык, посмотрел на всех мальчишескими глазами, поклонился и попятился к занавескам. Тогда поднялся хохот, равного которому Грибоедов никогда не слышал в комедии. Старичок мотал головой, молодец стоял с разинутым ртом, из которого ровно несся гром: - Хыыы. Катя смеялась. Грибоедов вдруг почувствовал, как глупый хохот засел у него в горле: - Хыыы... - Омманул, - пищал старичок и задыхался. Но толпу тотчас отмело от балагана. Был какой-то конфуз. Купец говорил тихо, идя от балагана: - Тальянские фокусники, те всегда вынимают часы с цепочкой. Это очень трудно. Вокруг качелей толпа была особенно густа. Развевающиеся юбки и равнодушный женский визг вызывали смех. Под качелями установил свой канат итальянец Кьярини, перенесший сюда свой снаряд из Большого театра. Каждые полчаса он ходил по канату, и мальчишки жадно ждали, когда уж он сорвется и полетит. Толпа стояла и на Невском проспекте. Грибоедов с Катей взобрались на качели, завертелись в колесе, и Катя с огорчением смотрела на свои ноги. Они были в желтой глине. Платье ее раздулось, и внизу захохотали. Она рассердилась на Грибоедова. - Александр, - сказала она строго, - этого никто нынче не делает, посмотрите, никого нет. У человеческих слов всегда странный смысл - про тысячную толпу можно сказать: никого нет. Действительно, никого не было. Людей высшего сословия грязь пугала, потому что они называли ее грязью, простонародье называло ее сыростью. Карет не было видно. Грибоедов поддерживал Катю не хуже гостинодворского молодца и тоже был недоволен. Над Катей смеялись, как над своей, простонародье знало: как ни вертись, женщина останется женщиной, и у актерки развеваются юбки так же, как у горничной девушки. Но его они просто изучали, наблюдали. Равнодушие их взглядов смущало Грибоедова. Он был для них просто шут гороховый, в своем плаще и шляпе, на качелях. Одежда! Она не случайна. Но ведь как бы он выглядел в народном платье, с сапогами бутылками. Впрочем, какое же это народное платье. Поврежденное немцами и барами, с уродливыми складочками. Армяки суздальцев и ростовцев не в пример благороднее и скорее всего напоминают боярские охабни. Попробуй наряди в армяк... Нессельрода. Русское платье было проклятой загвоздкой. Всего лучше грузинский чекмень. - Катенька, Катя, - сказал Грибоедов с нежностью и поцеловал Катю. - Боже! Лучше места не нашли целоваться, - Катя сгорела со стыда и радости, как невеста сидельца. Качели шли все быстрее. - Александр! Александр! - позвал отчаянный голос сверху. Грибоедов выгнул голову кверху, но увидеть никого не мог. Голос был Фаддея. Фаддей был готов выпрыгнуть из люльки и простирал к ним вниз руки, напружившись.