Том 7. Мы и они

День минул, как ночь, – в кошмаре. Разговаривать друг с другом было нельзя, потому что, даже усиливая голос до крика, трудно было заставить понять себя, расслышать слова. Мы пошли обедать. Или буря ослабела, или мы привыкли к вою, но нам дорога не показалась невозможной. Не переставая хлестал дождь, прибавляя свои мокрые, скользкие звуки к воплям воздуха.

В Castello a mare вой был жиже, тоньше и пронзительнее. Наши призраки – обитатели отеля – казались еще страшнее, потому что уже совершенно были беззвучны и бессловесны. Англичанка с невралгией пала духом и как можно уже раскрывала рот: ей было больно. С букета печальных ирисов с полупрозрачными белыми лепестками упала улитка и равнодушно поползла по столу. Англичанка покосилась на нее, хотела что-то сказать, по подумала о ветре и о своей боли и ничего не сказала. Мой приятель жевал голубя. А кругом дома с торжеством облетал ветер, стуча в двери, заливаясь тонким визгом, бросая в стекла сплошные струи воды и мелкого камня.

Невольно думалось теперь о колоннах старого театра. Века пролетели, кровь пролилась, исчезла радость, все великое отошло и родилось маленькое, – а ветер совсем так же, не понимая перемен, точно слепой или мертвый, плачет и ликует. Может быть, не так же? Может быть, природа растет и умаляется с нами, от ширины и проникновенности взора, и мы, покоряясь ей, покоряем ее… Пусть древнее великое превратилось в малое, но разрушится и малое и вырастет из него новое, неизвестное, – и силы последнего величия, быть может, только спят… Об этом говорит мне ветер громовыми голосами, ветер – и то, что я его слышу и понимаю…

С величайшим трудом вернулись мы домой. Темный, мокрый и злобный хаос, с которым пришлось бороться, утомил нас и привел в безнадежную грусть. Мы обрадовались было, увидав теплый огонь лампы в столовой – но столовая, тихая и уютная, – сделалась тоже необитаемой: грохотало, стучало и дуло, буря не уменьшалась. В комнаты, выходившие на море, откуда и мчался сирокко, – страшным казалось отворить двери. Мы сели около пустынного стола, под лампой, которая вздрагивала, и грустно молчали. Говорить было нельзя, стоны ветра пресекали все другие звуки. Никогда юг не казался нам таким бесконечно чужим, не родным, более суровым, чем нежный и робкий север. Южная природа постоянна и ласкова, как разумная и очень добрая женщина; солнце греет ровно и щедро, небеса ясны и глубоки, зима приветлива, осторожна и совсем похожа на лето; она даже уступает лету быстро, без борьбы, без того нерешительного и неуловимо-прекрасного перехода, который дети севера называют весной; но порою эта ласковая и сильная природа утомляется своим постоянством и добротой; и ее безумные припадки, безмерные, разрушительные порывы пугают и отталкивают, она – враг, она несет смерть и ужас. Пусть наши цветы бледнее, наши небеса прозрачнее, облака ниже, весенний свет непостояннее, изменчивее: есть кротость и в союзах, и в улыбке севера, есть тишина в его неожиданностях и его измене.

Сила ветра не уменьшалась. Но в эту вторую ночь усталость победила и сон слетел на меня незаметно, под шум и вопли. Перед утром что-то словно толкнуло меня, было темно и… было тихо. Только кровь, шелестя, стучала в виски, безмолвие казалось странным, невозможным… Но оно было. Море еще гудело, но успокаивающе, как звон далеких колоколов. Глаза невольно закрылись и сон, крепкий, темный, похожий на смерть, пришел ко мне.

Возвращаясь как-то в поздние сумерки через Таормину домой, мы встретили на площади нашу хозяйку. Она весело болтала по-сицилиански с четырьмя молодыми девушками и полной дамой. Девушки были невелики ростом, похожи одна на другую, с обыкновенными глазами, сутуловаты, без шляп. У дамы на голове был кусок черного кружева. Хозяйка, простившись, присоединилась к нам – она тоже шла домой.

– Знаете, кто эти барышни? – спросила она.

– Барышни? Как-то не похожи на барышень… Здешние?

– Да. Это дочери и вдова генерала, очень известного. Одна из самых древних и знатных сицилианских фамилий. Они живут в старинном палаццо около второй площади. А почему они вам показались не похожими на барышень? Оттого что без шляп?

– Да, и… вообще…

– Вы знаете, для сицилианки – стыд надеть шляпу, так же, как выйти днем. Сицилианская дама, даже из самых богатых и знатных, ни за что не выйдет на улицу, пока светло. Вечером, когда уже темно, они идут подышать воздухом или послушать музыку на площади, закутавшись в кружево. Конечно, самые простые, работницы – те ходят, но и тут молоденькую девушку мать не выпустит на улицу одну, не пошлет, например, ни за чем. Это не принято.

– Ну… а как же вот вы? И ходят же еще дамы?..

– Это иностранки. Иностранкам все позволяется, даже если они не путешествуют, а живут здесь. Я и шляпу ношу, да и все мои знакомые, немки и англичанки, держатся иначе. Здешние люди от нас не требуют своих обычаев, но за то и нам не уступают и живут по-своему. Например, если я делаю вечер и приглашаю таорминских барышень у себя потанцевать, – я должна, когда все готово, комнаты освещены и я одета – сесть в закрытую карету, ехать за ними и привезти их с собою, в сопровождении матери. Есть, конечно, и попроще, вот учительница школы и ее молоденькая сестра; они сироты, живут одни, держатся мило; но все-таки молоденькая днем не выйдет и шляп они обе ни за что не наденут.

Хозяйка остановилась на минуту около лавки с макаронами и приветливо подала руку толстой женщине в переднике, очень грязном, и в стоптанных туфлях. Они говорили, как две встретившиеся приятельницы, на «Lei», т. е. «ваша честь», хотя ясно было, что толстая баба поставляет макароны на нашу виллу и даже немножко обсчитала хозяйку. Чем больше мы входили внутрь таорминской жизни – тем более она оказывалась, во многих отношениях, странной.

Хозяйка, когда нужно, давала пощечины своим «девочкам» – но обращалась с ними, как с воспитанницами. Вечером они приходили желать ей доброй ночи, по праздникам обедали за одним столом. Содержатели отелей, портье, – спокойно приглашались на танцевальный вечер с генеральскими дочками, и генеральским дочкам в голову не приходило отказать кадриль приглашающему ее писарю. Они все были равны – потому, что действительно, внутренне, были равны. Генеральская дочка знает то же, теми же глазами смотрит на мир, имеет те же мечты и желания, как дочь продавца свечей и мыла. Служитель отеля, портье, комиссионер – очень уважаемое лицо; он служит – иностранцам, а иностранцы – совсем другое дело! Им можно служить, как угодно, – лишь бы они платили. Большинство древних сицилианских фамилий – в полном упадке и разорении; подняться сами по себе они не могут, а если кто-нибудь из молодых членов семьи пристраивается к делу добывания денег у иностранцев – его родители очень рады и совершенно равнодушны к тому, какого рода это дело. Иностранец не может их ни обидеть, ни возвысить: он только может дать денег.

– У нас, хотя мы и знакомимся с сицилианцами, все-таки приезжие держатся своим кружком, – говорила хозяйка. – Это уж как-то само собою выходит. Но очень маленький кружок, мы и между собою ухитряемся ссориться, – прибавила она с сокрушением. – Вот, например, эта дама… Видели дачу внизу, двухэтажную? Мы были с нею хороши, а когда она затеяла эту историю с таорминским фотографом – то сама перессорилась с его семьей и со всеми нами… Она одинока, ей лет около пятидесяти, но сицилианцы любят, если их молодые люди устраиваются около солидной и состоятельной иностранки. И его семья сначала была очень рада. Только он сделался очень жадным, не позволял сестре выходить замуж, она должна была венчаться тайком. Славные люди, мать – древняя старуха… Я часто у них бываю. Сын совсем их бросил и не помогает.

– Они бедные?

– Очень, как почти все таорминцы старых фамилий… Эти даже особенно измельчали, потому что крепко держатся самых нелепых древних обычаев. Образования, конечно, никакого, полуграмотные, вечно взаперти… Да вот вы сами увидите. А сегодня вечером я хотела вам предложить, не пойдете ли в наш опереточный театр? У нас ложа – обязательная, потому что каждый спектакль – под покровительством кого-нибудь из важных лиц города, и он посылает ложи знакомым. Сегодня спектакль – нашего доктора. – Синьора B-lli? Пойдемте.