Ребро жестокости (СИ)

– Продолжайте, старина.

– Так вот, я не хочу ничего об этом знать, но я думаю, что вы действительно руководствовались какими-то высшими правилами, поэтому помните, что я всегда буду на вашей стороне и всегда поддержу вас. В моём лице у вас теперь есть верный союзник.

– Спасибо, друг мой, взаимно, – старый Джим был заметно тронут. – Вы тоже можете всегда рассчитывать на меня.

При расставании они крепко пожали друг другу руки. Возвращаясь домой, Джек всю дорогу напевал мелодии из старых фильмов, так легко вдруг у него стало на душе. Плевать ему было на высокую политику, ему важно было свалить и растоптать Нила Тейта. После этого можно будет разобраться и с Яниной, там видно будет. В его жизни внезапно появилось ребро жёсткости, она стала целенаправленной, теперь его дни протекали в кропотливой затрате усилий, направленных на достижение поставленной цели.

В три часа ночи его разбудил телефонный звонок. Янина тоже проснулась и, как ему показалось, не шевелясь внимательно прислушивалась. Он вышел из спальной, плотно затворил за собой дверь и спустился в кухню.

– Джек, старина, это гениально! – голос Джима возбуждённо дрожал, он буквально захлёбывался от восторга. – Вот что я вам скажу. Доклад следует передать не вашему директору, а Дугласу Периоли. Вы его не знаете? Окей, только между нами. Это человек избранного президента Хиллари Клинтон, который возглавит ЦРУ в течение ближайших десяти дней. Одно условие, Джек.

– Говорите, Джеймс. Какое?

– Заслуги пополам. Пятьдесят на пятьдесят. Надеюсь на ваше понимание, в этом нет ничего личного.

– Никаких проблем, старина. Абсолютно никаких проблем.

– Договорились, дружище. Ничего пока больше не предпринимайте. С Дугом я свяжусь сам. Расслабьтесь и ждите новостей, это будет нечто, я вам обещаю.

Девятнадцатая глава.

ВЕНЧАНИЕ В ГВАДАЛАХАРЕ

Гутьересы прибыли в Гвадалахару после обеда. Монастырь босоногих кармелиток имени святой Терезы нисколько не походил на привычные сооружения старинного зодчества времён вице-королевства Новой Испании. Это был большой комплекс белых зданий, возвышавшихся над более скромными особнячками тихого квартала на окраине, со всех сторон окружённый высокими бетонными стенами. Об их приезде были предупреждены. Мать-настоятельница, донья Ана лично встретила гостей с новоприбывшей послушницей. Она ободряюще улыбнулась Марьяхе и крепко её обняла. Затем она любезно пригласила Фелипе и Сару внутрь, чтобы показать им закрытую для внешнего мира территорию, на которой предстояло скоротать годы своей жизни их дочери. Здесь был разбит прекрасный сад с розами, фиалками и георгинами, сёстры, занятые уборкой участка, приветливо улыбались и махали Марьяхе. К её удивлению, при работе они пользовались современной техникой, например, сухие жёлтые листья с дорожек они сдували южнокорейскими аспираторами. Несмотря на бесформенные тёмно-коричневые рясы с тяжёлыми капюшонами, их движения были исполнены грациозной, беспечной лёгкости, а их лица светились неземной отрешённостью и счастливым неведением мирских забот. В глубине двора виднелась чудом сохранившаяся готическая церковь, историческое достояние города. Комплекс двухэтажных жилых строений напомнил Марьяхе студенческое общежитие. Их лаконичная архитектура образца восьмидесятых годов не подавляла постороннего наблюдателя излишней духовностью, ничем не выдавая свою принадлежность одному из самых строгих католических орденов. Комната, выделенная для Марьяхи, в которую Гутьересов сопроводила донья Ана, также больше походила на функциональный номер экономичной молодёжной гостиницы. Лишь крест на белоснежной стене над изголовьем и чётки на ночном столике напоминали Марьяхе о том, что она уже находилась в своей собственной монашеской келье. Прощание с родителями было немногословным, потому что слишком много уже было говорено на тему её выбора, и слишком много раз уже отец пытался разубедить свою дочь. Донья Сара со слезами на глазах просила Марьяху молиться о спасении души её брата Пепе. Он пропал без вести, и уже неделю местная полиция не могла найти его следов. За эти дни, разрывавшие материнское сердце, им несколько раз приходилось выезжать на опознание обезображенных и обугленных тел извлечённых из какой-нибудь очередной братской могилы в окрестностях Хуареса. Вечер Марьяха провела в молитвах, в которых само собой разумеется, не забывала упомянуть не только брата Пепе, но и своего кузена Пако, отбывшего в неизвестном направлении. На закате её молитвы прервал настойчивый стук в окно. Марьяха удивилась – её келья находилась на втором этаже. Она подошла к окну и отпрянула от испуга и неожиданности. На перилах балкона за оконным стеклом примостился крупный кондор. Марьяхе казалось, что своими маленькими, красноватыми глазками, полускрытыми под уродливыми наростами его серой морщинистой кожи старого падальщика, он заглядывает прямо ей в душу. Белая оторочка пушистого хохолка на загривке кондора хищно вздыбилась, он вытянул шею и воинственно расправил свои могучие крылья. Он ещё раз, словно бы прощаясь, стукнул своим мощным клювом в оконное стекло, заставив Марьяху вскрикнуть, и, резко отодрав заскорузлые, изъеденные мочевиной когти от алюминиевых перил балкона, взмыл в багровое небо над вечерней Гвадалахарой.

Торжественная церемония пострижения состоялась на следующий день. Донья Ана знала грустную историю Марьяхи, они уже встречались несколько раз, и, поэтому, лично настояла на том, что девушка была готова к торжественному принесению обета, в то время как остальные кандидатки обычно сначала проводили здесь до года в послушницах. Когда Марьяха вошла в церковь, капелла заполнилась ангельским пением её новых сестёр, и, внезапно, ей стало так хорошо на душе, как никогда не было прежде. Со слезами умиротворённого всепрощения на глазах она вышла к алтарю, где её ждала, донья Ана, её ласковая духовная мать.

– Дочь моя, Мария-Хавьера, ты уже умерла для греха и твоя душа была отдана Господу, когда ты приняла святое крещение. Готова ли ты теперь, Мария-Хавьера, связать себя гораздо более тесными, интимными узами с Господом нашим Иисусом и посвятить ему всю свою жизнь без остатка?

– Да, готова, – твёрдо ответила Марьяха.

– Готова ли ты, Мария-Хавьера, с этой минуты вести жизнь абсолютного целомудрия, послушания и бедности, такую же, как выбрал Христос, Господь наш, и мать его пресвятая дева Мария?

– Да, я готова, – вновь подтвердила Марьяха.

– О, Христос, ты, приведший эту невинную, исстрадавшуюся душу на сей путь благих дел, веди её за собой вплоть до самого Судного дня! – воздев очи горе торжественно провозгласила донья Ана.

Когда голоса поющих сестёр-кармелиток снова устремились ввысь к заоблачным далям, донья Ана приблизила к себе Марьяху, надела ей на безымянный палец серебряное колечко с крестиком и прошептала ей на ухо: «Теперь Иисус Христос твой истинный супруг, ты обвенчана с Ним, и ты должна быть Ему благоверной женой. Он сам выбрал тебя, и любой другой мужчина из прошлой жизни должен быть навеки изгнан из твоего сердца».

В это время Пако, прибывший, наконец, по адресу своего обидчика Джимми Вонга в неизвестном и чуждом ему городе, крался, как ночной тать по кварталу игрушечных домиков на вершине заснувшего холма. Отыскав нужную ему виллу, он с лёгкостью перемахнул через забор и застыл, прислушиваясь в темноте к истошному лаю немецких овчарок в соседних дворах. Сориентировавшись во мраке, он вынул мачете из специальных петелек, пришитых к внутренней подкладке его кожаной куртки и, до белизны костяшек сжимая в правой руке его рукоять, медленно двинулся по направлению к дому. Не дойдя нескольких шагов до входной двери, он увидел свет.

Вспышку слепящего белого сияния в тот вечер не видел больше никто в целом микрорайоне, кроме самого Пако, потому что, возможно, это был лишь галлюцинаторный эффект, вызванный приступом пресловутой сердечно-сосудистой недостаточности. Что касается его самого, то перед тем, как столь внезапно умереть, он успел осознать, что его настиг тот самый гнев Господень, о котором его предупреждал дон Херардо в Мехико. С другой стороны, вполне вероятно, что эта мысль была лишь иллюзией, внушённой ему годами упорства во грехе, виновного сознания и нечистой совести. В любом случае спустя мгновения, он лежал на земле, словно опрокинутый незримой взрывной волной, уставившись безжизненными глазами в звёздное небо, и во рту его копошились муравьи.