Скитники

Наступивший сезон отработали как заведенные и, сами того не ожидая, к осени собрали необходимое количество золотого песка и самородков. Выручила богатая золотоносная жила. Только на ней за две недели намыли почти пуд шлихового золота.

На прииск отправили Суворова с Дубовым. Барак они нашли легко. Тот, правда, стал раза в три короче и казался совершенно заброшенным. Внутри – ни души.

– Неужто разъехались? – расстроился Суворов.

– Да нет, кто-то живет. Вон чайник на печи, вода в ведре чистая. Надо еще разобраться, кто здесь теперь хозяйничает, – сказал рассудительный Дубов.

– И то верно. Только давай от греха подальше в лесочке покуда затаимся.

Вечером появились хозяева – трое усталых оборванцев с пегой, понурой собачонкой. Есаул признал людей и окликнул одного из них по имени.

Те удивленно уставились на человека в казачьей амуниции:

– Суворов, ты, что ль?

– Кто же еще? А где остальные?

– Мы тута одни. Как рыжуха кончилась, так и разошлась артель. Кто к семьям, кто на новые залежи. А нам и податься некуда. Так и живем. Барак токо укоротили, штоб помене топить. Золотишко моем помаленьку – нам хватает. Зимой соболя промышляем… Ты-то как? Важный стал.

– Слава Богу! Грех жаловаться. Мы к вам по приказу подполковника. Поручено долг вернуть.

Есаул вынул из вьюка тугие, увесистые мешочки:

– Держите. Здесь ровно столько, сколько брали.

Старатели онемели. Потрясенные честностью офицеров, долго стояли истуканами, боясь прикоснуться к свалившемуся богатству.

– В акте распишитесь все трое, – ткнул пальцем в бумагу Суворов. – Всех остальных из артели найдите, каждому его долю отдайте по-честному. И не шалить. Про обман все едино узнаем. Руки повыдерем, ежели что.

Пока разговаривали, к собачке подбежали два длинноухих зайчонка-подростка и легли у ее ног. Та сразу оживилась и принялась тщательно вылизывать их. У Суворова с Дубовым от изумления широко раскрылись глаза.

– Что, дивно? И мы дивились, когда Мулька весной их притащила. Видать, зайчиху-то задавила, а мальцов пожалела. Сама щениться уж не могет, а понянчить малых еще охота. Все лето возилась с ними. Насилу выходила. Оне так с нами и живут. Нам-то хорошо: коль сильно прижмет, так провиант под боком.

– Да вы что? Как можно? Они к вам как к родителям, а вы – «провиант»! Не по-христиански это, – заволновался Дубов.

– Да это так, к шутейному слову пришлось… Сами к ним прикипели. День-другой нету, так переживашь, будто за дите малое, а прискачут – праздник, – оправдывался старшой.

*

Вернув долг, офицеры почувствовали, что с души свалилась огромная тяжесть. Теперь они могли с чистой совестью готовиться к отъезду. Всю зиму только и делали, что перебирали вещи, решая, что взять с собой, что оставить. За время жизни в гарнизоне каждый успел окружить себя не только нужными, но и милыми, дорогими сердцу вещицами. Получалось, как ни крути, что вместе с харчами, оружием, боеприпасами груза у каждого из них набиралось по три-четыре пуда.

– И как мы с такими торбами потащимся? – заныли братья Всевлады.

– Может, лучше заплатить Василию, чтоб на лошадках довез? – предложил юнкер.

– До побережья-то он нас довезет, а кто знает, сколько времени еще мыкаться придется, пока судно наймем? Могут и повязать, – высказал свои опасения есаул.

– Послушайте, господа! Может, построим струг и, спустившись по реке, станем дрейфовать вдоль береговой линии? – подал смелую идею мичман. – Рано или поздно кого-нибудь зафрахтуем. Василий говорил, что американцы несколько новых факторий открыли. А не повезет, так на том струге на Сахалин махнем. Компас у меня есть, парусину Василию закажем.

– Хорошо придумал! Тогда и золото сэкономим, – обрадовались Овечкины. Остальным эта идея тоже пришлась по душе.

Лосев, узнав о намерении товарищей, поддержал их и пообещал выделить на подмогу пару казаков, в плотницком деле сведущих.

КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

Небольшой струг заложили в конце апреля в семи верстах от гарнизона, на берегу речки, несущей свои воды в Ламское море. Лес для постройки готовили там же. Чтобы не тратить драгоценное время и силы на переходы, ночевали на «верфи». Из наносника – сухих стволов, выброшенных на косу половодьем в предыдущие годы, – соорудили временную хижину.

Вставали чуть свет. Работа в предвкушении новой жизни спорилась. Доски для бортов и брусья для остова будущего судна распускали на козлах. Брусья партиями складывали в яму, обмазанную глиной и заполненную речной водой. Потом на большом костре докрасна калили валуны и сталкивали их в водоем. Пробыв в горячей воде с полчаса, лиственничные брусья становились мягкими и податливыми. Из них тут же гнули каркас, а согнув, укладывали под напряжением в тень для просушки. Когда брус высыхал, он сохранял установленный изгиб навечно.

Работалось весело, дружно. И как-то так выходило, что любое дело, любая деталь, заготовка получались с первого раза. Казаки были отменными плотниками и управлялись топором не хуже, чем шашкой. Доски в борта легли одна к одной, словно влитые. Установили и мачту. Квадратный парус приготовили, но решили пока не ставить – на речке в нем нужды не будет. Когда струг немного подсох, его просмолили: дно сплошь, а борта по стыкам. На края бортов приладили упоры для весел-гребей.

Команда состояла из семи человек: штабс-капитан Тиньков, есаул Суворов, ротмистр Пастухов, мичман Темный, прапорщик Орлов, юнкер Хлебников и два унтер-офицера – близнецы Овечкины.

Отплыли в Вознесение, что на сороковой день после Пасхи. Большая вода понесла струг встречь солнцу с такой скоростью, что экипажу оставалось только, налегая на греби и кормовое весло, огибать лобастые камни, торчащие из покрытой упругими завитками водоворотов реки.

Специально пришедшие проводить товарищей казаки вместе с Лосевым и его женой едва успели прощально махнуть, как струг с пассажирами и мичманом, гордо восседавшим на корме в полинялой фуражке с золотым крабом на околышке, скрылся за поворотом.

– Ой, страх какой, – с дрожью в голосе прошептала Соня, прижавшись к мужу, чем вызвала у него некоторое замешательство: жена его отличалась сдержанностью и невозмутимостью. Казалось, не существовало такого события, которое могло бы взволновать ее, а тут вдруг столько эмоций.

Поначалу Лосев относился к супруге как к домработнице. Он устал от неустроенности быта, но в душе его все еще теплилась надежда на встречу с семьей, оставленной во Владивостоке. Однако молодая якутка так заботливо и ненавязчиво ухаживала за ним, что он постепенно всей душой привязался к ней.

*

В первый день, благодаря высокой воде, экипаж прошел почти шестьдесят верст – прибрежные виды менялись с калейдоскопической быстротой. Мелькали каменные оскалы утесов, ощетинившиеся лесом крутые скаты, склоненные к воде деревья. Возбужденные необычностью обстановки и удачным началом сплава, офицеры (пятеро из них впервые плыли на судне) то и дело нахваливали мичмана за хорошую идею. Пешком, пусть даже с лошадками, они в лучшем случае прошли бы не более тридцати верст, да еще умаялись бы вусмерть. А тут благодать – река несет так, что едва успевали рулить.

На следующий день после полудня послышался необычный, нарастающий гул. Мичман встревожился – догадывался, что это может означать. Отдав команду грести к берегу, сам влез на поперечину мачты. С нее попытался разглядеть, далеко ли пороги, но утес закрывал обзор. Скорость течения нарастала, и гребцы, хотя и прилагали все силы, не могли вырваться из стремнины. За утесом русло выпрямилось, и река, словно стрела, выпущенная из туго натянутого лука, устремилась туда, где поток, обрываясь, исчезал в клубах водяной пыли.

Путники оцепенели от ужаса, вперив немигающие взгляды в приближающиеся «ворота», – теперь оставалось только ожидать, чем все завершится. Один юнкер пал на колени и, осеняя себя крестным знамением, стал молить Николая Угодника о помощи.