Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

   Марыч перекрестился.

   -- Вот, ей-богу... Разрази меня на месте... Лопни мои глаза!..

   -- Следовательно, сам старшина из волостного сундука выложил деньги Ироду? Не может быть!

   -- Провалиться на месте!

   -- Великолепно! Я их всех под суд отдам, подлецов. Сходи за старшиной.

   Марыч, увидев, что дело принимает серьезный оборот, струсил.

   -- Не погубите... не выдайте меня... Узнают, что я рассказал,-- беда!..-- забормотал он жалобно.

   Взбешенный Псалтырин цыкнул на него, как на собаку, и Марыч, проглотив какое-то слово, выбежал из комнаты.

   Марыч очень долго не возвращался. Надо думать, что он принужден был все рассказать старшине, старшина совещался с писарем. Псалтырин метался по комнате, как зверь, в нетерпении заглядывая в окно, и даже выбегал на крыльцо. Наконец, явился трепещущий Марыч, за ним шел старшина. Последний был несколько бледен, но холоден и суров, как человек решившийся.

   -- Садитесь, садитесь, почтеннейший,-- насмешливо обратился к нему Псалтырин.

   -- Не беспокойтесь. Мы постоим.

   -- Скажите, пожалуйста, страховые деньги уже выданы погорельцам?

   -- Так точно, выданы.

   -- Когда?

   -- Вчерашнего числа.

   -- Полностью?

   -- Все на очистку.

   -- Без всяких вычетов?

   -- Так точно. И расписки есть на всю сумму.

   -- Так-с, и расписки есть. Прекрасно. Теперь слушай, что я тебе скажу. Ирода я увольняю сегодня же. Относительно взятки, которую ты ему выдал и себе взял из страховых денег, будет произведено дознание. Я думаю, что мужики не будут покрывать Ирода и скажут правду, когда он уже не будет страшен. Тем паче, что я им отвожу Сухой лог, как они сами просили. Понимаешь?

   Старшина страшно побледнел, однако сумел сохранить на лице выражение некоторой твердости.

   -- Так-то, почтеннейший,-- продолжал Псалтырин язвительно,-- не миновать тебе суда, не миновать. Ирод скажет: не бирал, не знаю, и писарь останется в стороне, а вот уж ты-то -- как кур во щи! Обделали тебя, как дурака. И стоило ли огород городить? Из-за чего? Много ли на твою долю досталось? Во всяком случае, пустяки,-- рублей пятьдесят, самое большее -- сто... Дурак ты, дурак!

   Старшина, сделав несколько нетвердых шагов вперед, вдруг повалился Псалтырину в ноги.

   -- Не погубите!..-- крикнул он странным голосом. Псалтырин испуганно отшатнулся.

   -- Перестань!.. Как тебе не стыдно!--сказал он, подавляя в себе брезгливое чувство. Но старшина выл и причитал как баба. Бессвязно и глупо выкрикивал он что-то о своем сиротстве, о малых детях и жене, о своем неразумии и темноте, ползал, рыдал, бился головой об пол. Когда, наконец, вняв настойчивым приказаниям Псалтырина, он поднялся с полу, по лицу его текли непритворные слезы, смешанные с грязью, а лицо было измято и красно. Он продолжал всхлипывать и бормотать о прощении, о божеском милосердии, о малых детках.

   -- Ступай! Уходи, уходи! -- говорил ему Псалтырин, отворачиваясь. Но старшина снова бросился в ноги и снова заголосил.

   -- Я тебя вывести прикажу! -- уже не владея собой, крикнул Псалтырин.

   Старшина медленно поднялся, перестал причитать, утер лицо и, шатаясь, пошел к двери.

   -- Вон! -- вслед ему закричал Псалтырин, выходя из себя от подступившего чувства жалости.

   Старшина, выйдя на воздух, долго стоял на крыльце без шапки в каком-то оцепенении. Потом еще раз утер глаза и лицо, нахлобучил шапку и направился во флигель узнать, когда вернется Голубев. Сверх всякого ожидания, Голубев оказался дома. Взглянув в расстроенное лицо старшины, он сказал коротко:

   -- Ну, рассказывай.

   Старшина, пересыпая речь сетованиями и упреками, рассказал события сегодняшнего утра. Голубев, не перебивая, выслушал все с совершенным спокойствием.

   -- Бить тебя некому, дурака,-- сказал он в виде успокоения. Старшина в самом деле успокоился в значительной степени.

   -- Как же теперь? -- спросил он.

   -- А все так же.

   -- Как?

   -- А так.

   -- Как же так?

   -- Да ты в самом деле думаешь, что он меня уволит?

   -- Сегодня же, говорит.

   -- Ну!

   -- Не уволит?

   -- Он у меня, как муха в тенетах. Поершится, покричит, поскачет, да с тем и останется.

   -- Стало быть, ничего не будет?

   -- Не беспокойся.

   -- Ну?.. Ах, подь он к лешему! Как напугал!

   -- Скоро запьет.

   -- Ну?

   -- Верно. Уж я примечаю.

   -- Ах, шут те!..

   -- Запьет, опять начнет куралесить.

   -- А и задал же он мне баню! Такую задал баню, что ну! Думаю, окончательно теперь под суд, на скамью подсудимых! -- уже совсем весело говорил старшина.-- Стало быть, без сумления?

   -- Ступай с богом!

   -- Ах ты, господи!.. Ведь совсем было я испугался... Ах, шут те!.. Ну!..

   И успокоенный старшина в наилучшем настроении духа вернулся домой.

IV

   В пылу гнева Псалтырину представлялось увольнение Ирода таким простым, необходимым и справедливым делом, что он не думал о его последствиях, но по мере того, как раздражение его проходило, начали выступать разного рода препятствия и неудобства. "Не уволишь, не уволишь,-- ехидно шептал ему насмешливый голос,-- где тебе! Без Ирода ты, как без рук... Начнется томительная передача имущества, которая протянется недели, месяцы... Ирод будет тянуть, путать, запутает и тебя... Откроются такие вещи... Тут только копни, как пойдет сюрприз за сюрпризом, и бог знает еще, чем это может кончиться... Ирод -- делец, он все помнит, все знает, а ты ленив и отвык от труда,-- где тебе с ним бороться? А теперь ты с ним как у Христа за пазухой..." "Действительно, дьявольская память, башка!-- думал Псалтырин и через минуту опять твердил: -- И все-таки необходимо уволить..." Вдруг он вспомнил, что Ирод не получал жалованья за пять лет, что при увольнении надо его рассчитать, а касса пуста; вспомнил, что в кассе не хватает трех тысяч, растраченных им, Псалтыриным, в разное время на неотложные надобности, и что, если бы случилась внезапная ревизия, самому Псалтырину не миновать суда. Вспомнил, как не раз в подобных случаях выручал его Ирод, вкладывая свои деньги...

   "Ну, хорошо, положим, прогнать -- немудреная штука, но кем я его замещу? Кто пойдет на триста рублей в год? Писцы больше получают!.. Извольте найти толкового и честного человека за триста рублей!.. Найдутся охотники, слов нет, но ведь такие же мерзавцы и еще, кроме того, дураки... Вор... Но как не воровать при таком содержании? Разве возможно человеку семейному прожить на триста рублей хоть сколько-нибудь по-человечески?.. И чего жалеть добро, которое никому не принадлежит, о котором никто не заботится?.. Смешно изображать собаку на сене бог знает для кого и для чего!.. Говорят, Ирод притесняет народ. Но ведь это сущий вздор!.. Будь здесь настоящий хозяин или хоть честный смотритель, взвыли бы все в один голос, потому что благодаря Ироду население пользуется многими льготами, и контрибуция его не столь обременительна... Он сам живет и дает жить другим... Он будет уволен, кому станет лучше? -- Никому. Вор, вор... Но кто теперь не вор? Где они, эти честные люди? Ирод -- мелкая сошка, нуль, ничтожество, без воспитания, без образования, разве можно его строго судить? Есть покрупнее его мерзавцы, и мы пожимаем им руки, свидетельствуем им свое глубочайшее почтение, знакомство с ними считаем за особую честь... Да, да, это вовсе не так просто".

   Псалтырин ходил по комнате, лежал на диване, курил и бормотал с негодованием: "Ну не мерзавец ли? Рвать с нищих, с погорельцев, с несчастных, отнимать последнюю рубашку",-- то думал через минуту: "Разве он один? Разве не везде одно и то же: грабеж, насилие без стыда, без совести, без малейшей жалости к человеку?.."

   Вечером неожиданно явился Голубев и, поклонившись, скромно стал у дверей. Псалтырин страдальчески нахмурился, съежился и не знал, что сказать. Голубев сам начал разговор.