Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

III

   На другой день утром Псалтырин проснулся разбитый и больной. Заснув лишь в третьем часу ночи, он спал плохо и тревожно. Хмурясь и охая, он едва поднялся с постели. В окно глядело хмурое, ненастное утро. Шумел ветер, в окно хлестал дождь.

   Маленький худенький старичок с безбородым лицом старой бабы, по прозванию Марыч, внес самовар. Марыч занимал при заводе совершенно фантастическую должность заводского чертежника, на самом же деле служил на побегушках, в качестве не то лакея, не то рассыльного. Поставив на стол самовар, Марыч низко, по-старинному, поклонился и пожелал Псалтырину доброго утра.

   -- Здравствуй, здравствуй, Марыч,-- рассеянно сказал Псалтырин.

   Марыч подал ему платье и тщательно вычищенные сапоги, затем занялся приготовлением чая. Исполнив все, он по-бабьи подпер щеку рукой и с благочестивым видом стал у порога в ожидании разговоров. Против обыкновения, Псалтырин, не сказавши ни слова, уселся за чай. Согнувшись,- с выражением душевной муки в неподвижно устремленных глазах, он рассеянно мешал ложечкой в стакане и машинально прислушивался к прихотливо-тоскливой песне потухающего самовара. На улице завывал ветер.

   -- Старшина дожидается,-- сказал, наконец, Марыч, не выдержав тягостного молчания.

   -- А? -- переспросил Псалтырин.

   -- Старшина пришел.

   -- Старшина? Какой старшина?.. Ах, да... Ну, пусть войдет.

   Через минуту вошедший старшина помолился на икону, поклонился и сказал:

   -- Чай с сахаром!

   -- Здравствуй,-- холодно отвечал Псалтырин.-- Ну, что?

   -- Ничего-с. Приказали придти.

   -- Да, да, да... Ну, что ж ты придумал?

   -- Да что... На вашу милость положились.

   -- Ты говори толком.

   -- Во всем без препятствия.

   -- Ничего не понимаю.

   -- Согласны сделались мужички... Стало быть, ежели на Соболевском, к примеру, и на то согласились из вашей воли не выходить.

   Псалтырин посмотрел на него с недоумением.

   -- На Соболевском? Из моей воли не выходить? Что ты говоришь?

   -- Так точно.

   -- Что это значит? Как на Соболевском, ежели туда проехать никак невозможно?

   -- Уж, стало быть, стараться будут как-нибудь.

   -- Черт знает что!

   Псалтырин, почуяв опять какую-то каверзу, взволнованно заходил по комнате. Лицо его покрылось пятнами.

   -- Что это значит? Скажи хоть раз в жизни правду без подвохов!-- звонким голосом закричал он.

   -- Говорят: ежели на Соболевском, и на том без препятствия.

   -- Да ты скажи мне: можно туда проехать?

   -- Кто его знает, можно ли. Конечно, я, например, не езжал.

   -- Стало быть, нельзя?

   -- Кто знает! Может, и проедут, благословясь.

   -- Да как проедут, когда нет дорог? Скажи мне по совести, отчего такая перемена?

   -- Разве их поймешь! Хомутаются, хомутаются. Сами знаете, какой у нас народ. Галдят, галдят безо всякого толку. Так и тут: пошумели, пошумели, а теперь "спасибо, говорят, и на этом". Сами знаете, вам хорошо известно о нашей необразованности.

   -- Все ты врешь. Не верю я тебе ни на один вершок. Марыч! Позови ходоков, что были у меня, Куприянова и Киселева. Живо!

   -- В волость беги, они в волости сидят,-- прибавил старшина.

   Вскоре явились ходоки, несколько встревоженные.

   -- Что у вас случилось? Какая вас блоха укусила? -- накинулся на них Псалтырин.

   Ходоки тревожно переглянулись, вопросительно взглянули на старшину и спросили:

   -- Насчет чего это?

   -- Старшина просит отвести Соболевское урочище,-- так, говорит, общество желает. Верно это?

   -- Верно.

   -- Но почему? Что это значит?

   -- Время не терпит,-- сказал Куприянов:-- Докудова тянуть? Ждали-ждали, просили-просили, конца-краю не видно! Осень на дворе,-- не до зимы тянуть.

   -- Так. А если я вам Сухой лог отведу, как вы сами просили, тогда как? Ладно?

   -- На что лучше...-- скороговоркой начал было Киселев, но Куприянов не дал ему договорить.

   -- Погоди, не мели! -- сказал он сердито и затем обратился к Псалтырину: -- Не путай ты нас ради Христа, отводи Соболевское: и тебе по нраву, и нам по душе. Мы теперича согласны, больше ничего.

   -- Чудеса! Вчера слышать не хотели, а сегодня просите -- что это такое? Объясните мне ради бога.

   -- Чего тут объяснять, барин? Ты сам нас уговаривал на Соболевском. Мы согласны -- больше ничего.

   Псалтырин, неожиданно рассердившись, вышел из себя.

   -- Мерзавцы! -- закричал он звонким голосом, сверкая глазами.-- Предатели! Вор на воре, мошенник на мошеннике. Кому верить, кого слушать? Сам черт не разберет!.. Я, впрочем, знаю, чьи это штуки! Я разберу! И я вам все-таки Сухой лог отведу, мерзавцы!

   Мужики, опустив глаза, притихли и съежились.

   -- Все-таки Сухой лог отведу. Да, так и знайте!.. Марыч, позвать ко мне Ирода! Позови этого негодяя!

   Марыч скрылся.

   -- Я знаю, чьи это штуки!.. Предатели! Друг друга съесть готовы, мошенники!.. Есть ли у вас хоть что-нибудь человеческое! -- кричал Псалтырин, как исступленный.

   Вернувшийся Марыч доложил, что Голубев рано утром уехал на мельницу.

   -- Ara!.. Знает кошка, чье мясо съела!.. Ну да хорошо, хорошо... не отвертится. А вы, милые люди,-- обратился Псалтырин к мужикам,-- можете убираться вон, нам рассуждать больше не о чем! С богом!.. с Иродом в стачку вошли -- ясное дело. Вон!

   Испуганные старшина и ходоки поспешно удалились.

   Псалтырин, бледный, с перекосившимся от гнева лицом, остался один среди комнаты. Руки его нервно дрожали, глаза горели лихорадочным блеском. В комнату неслышно вернулся Марыч с злорадно-торжествующей улыбкой на лице. "Как он их!.. Так и надо, так и надо!" -- думал он.

   -- Неужели я так малодушен и подл, что еще оставлю на службе этого наглого негодяя? -- говорил Псалтырин вслух.-- Вор, мошенник, грабитель!.. Никогда. А ходоки? А старшина? Каковы негодяи!.. Боже мой, какая подлость, какая грязь! Можно с ума сойти!.. Ну-ка ты, старая крыса! -- обратился он к Марычу: -- рассказывай, как дело было...

   Марыч просиял. С таинственным видом и фамильярной улыбкой сообщника он подошел ближе и заговорил, понизив голос до полушепота:

   -- Такое дело. Главная статья -- запугал он их протоколами. "Все одно, говорит, нам из его воли не выйти, так ли, сяк ли, а он нас доймет".

   -- Кто это он?

   -- Старшина это про Ирода говорит: "Запужает он нас, говорит, протоколами: кто, говорит, больше кричал, с того и зачнет".

   -- Какими протоколами?

   -- А по лесной части. Страсть они их боятся! Был, не был в лесу, тут всегда можно погубить человека. Ну вот, они и напуганы.

   Псалтырин нашел, что в этом нет ничего невероятного. Он вспомнил, как год тому назад был привлечен к суду за самовольную порубку человек, давно умерший; как крестьянин Пустышев, проживши несколько лет в другой губернии и вернувшись на родину, оказался по такому же делу приговоренным к тюремному заключению и, за пропуском всяких сроков, должен был отбыть это наказание; вспомнил и многое другое.

   -- Ужасно, ужасно! -- бормотал Псалтырин.

   -- На шести цалковых порешили,-- рассказывал между тем Марыч: -- пятнадцать просил, десять просил -- не дали, уперлись. Ну, он и согласился на шесть.

   "Съехал, однако, на шесть,-- с злорадством подумал Псалтырин,-- а не будь меня, и двадцать содрал бы".

   -- Ироду-то только по пятишне пришлось,-- повествовал Марыч,-- а цалковый волостным за хлопоты.

   -- Однако по пяти рублей -- тысячу двести восемьдесят рублей. Ну, да хорошо, посмотрим, как ты их получишь, дьявол!

   -- Чего! Уж он получил. Вчера вечером и деньги отдали; им страховка из земства вышла, так из страховки. Теперь в расчете.

   Псалтырин был поражен.

   -- А ты не врешь? -- спросил он, остановившись перед Марычем со сверкающими глазами.