Палата No 7

О дополнительных услугах, связанных с массажем, Иванов завел речь - еще раз: "Стоить это будет недорого - можно просто купить коробку хороших конфет. Иван Федорович сразу представил себе:

а что если каждому из двухсот семидесяти лечащихся здесь нужна какая-то дополнительная услуга (а она обычно бывает нужна) и каждый купит только по коробке конфет? Ну, пусть массажистка за этот самый общеукрепляющий дополнительно. Человек двадцать она может обслужить - не каждый же день этот массаж. Прикинем. Двадцать коробок по десятке - недурно. Врачи, видимо, имеют не только конфеты. Вот почему все такие улыбчивые и милые. Потом Монахов из любопытства заглянул в буфет. В этом престижном санатории лежали коробки и по десять, и по тринадцать, и даже по восемнадцать рублей.

Медсестра, приглашавшая на процедуры, не знала о разговоре Иванова с Монаховым о конфетах, в свою очередь Иван Федорович не стал делиться своими выкладками с Ивановым. И когда в очередной раз она спросила, не нужен ли дополнительный общеукрепляющий массаж Ивану Федоровичу - один или два раза в неделю, ответил Иванов: "Он ему не нужен. Из принципа". Умница сестричка, словно не расслышала этой фразы...

Иван Федорович понял, что Иванов лишний раз хочет укольнуть его, показать его негибкость, ребячество, удержать инициативу их бесед-воспоминаний, бесед-споров в своих руках. Монахов чувствовал, что Иванову это просто необходимо.

"Вот вы думаете, - начал он утром, войдя с газетами на веранду, где Иван Федорович уже сидел с купленными накануне журналами, - что я ничего не понимаю, или чего-то недопонимаю. Не спорьте, - чувствую по вашему сопротивлению, и не только на словах. Ошибаетесь, голубчик! Вы в душе думаете - я трус и приспособленец. Не так ли?". Монахов посмотрел на него и хотел сказать, что в первую очередь он думает, что Иванов - подлец. Но это открытый скандал. Поэтому он промолчал, ожидая, какие новые доводы приведет Иванов, чтобы показать его, Монахова, наивность, как попытается унизить, вскрыв непонимание Монаховым современного мира. Иванов между тем спокойно продолжал: "А я ни тот, и ни другой. Я - просто со всеми. Со все-ми. Понимаете? Заблуждаются все, заблуждаюсь и я. Выправляют линию все - и я выправляю. Один - это ноль! И все это понимают! Вот когда вас взяли, никто же не побежал ни в министерство, ни в ЦК, ни еще куда-нибудь вас выгораживать. Потому что все - были объединены. А если бы и нашелся кто-то, кто вступился бы за вас, - его ждала бы такая же участь, если не хуже!" "Вы что же, Петр Апполинарьевич, придерживаетесь той знаменитой теории о винтиках и гаечках, что человек - ничто? Человек - винтик. Хочу - кручу сюда, хочу - туда. А хочу - под пресс. Хлоп - и нет человека. Так?" - "Э, бросьте, дело не в теории. Теория родилась из жизни. Вы просто не понимаете законов жизни современного общества и поэтому навредили и себе и близким".

Иван Федорович понимал, как точно бьет Иванов. После того, как его арестовали, Надя Долго не могла устроиться на работу. Она пошла посудомойкой в ресторан. Но, как говорят, нет худа без добра, - детям был кусок хлеба, пусть с чужого стола, пусть объедки. Она плакала, рассказывала о годах войны, но работа в ресторане спасла детей от голодной смерти. Сын Андрей, когда закончил в сорок седьмом школу, хотел пойти в авиационное училище, стать военным летчиком. Он был крепким парнем, и всего-то требовалось от него - отречься от отца, написать, что тот - враг народа. При нем один поступающий написал такую бумагу - и его допустили сдавать экзамен, а Андрею документы вернули. А через три года история повторилась с дочерью - она мечтала стать врачом, но удалось поступить "без отречений" только в медучилище. Не успел Иван Федорович отметить все это про себя, еще раз вспомнить добрым словом жену, сумевшую привить детям любовь к отцу, объяснить им как-то, что их отец - никакой не враг народа, как снова услыхал голос Иванова: "Я же правду, правду говорю. А она, ох как неприятна! Вы подвели всех. В первую очередь - свою семью. Поймите - у каждого жизнь только одна. Ну, и какая она у вашего сына? Хотел быть летчиком, а стал водить грузовик. И в какие годы уже закончил строительный техникум. Вечерний. Верно? А дочь так и застряла в медсестрах. И муж какой ей попался - пришлось развестись. Хорошо, что внуки уже выросли. Мне-то от знакомых все известно о вашей семье".

Иванов помолчал. Потом обратился к Монахову: "Не сочтите за хвастовство, но давайте сравним - старт-то у нас был одинаковый. Да, я по вашему трус и беспринципный человек. Но мой сорт хлопчатника (вот наглец отметил про себя Монахов) сорок лет дает отличное волокно. Сын - доктор наук, работает в Москве в одном из закрытых институтов. Дочь - доцент. Тоже в Москве. И внуки - один учится в МИМО, другой в физтехе. А ваши? Здесь? В Средней Азии? И учатся ли? БАМ, наверное, строят - чудо ХХ века. А у меня и жена - доктор медицинских наук, профессор. Мы тоже давно были бы в Москве. Обстоятельства были. Но скоро переедем. В Ивантеевку. Скажите, есть разница?" (Детей устраивал через республику, - отметил про себя Иван Федорович. - Льготы).

Иванов на мгновение замолчал. Потом добавил; "И обществу, как я говорил, прямая польза. А сколько я людей поднял, скольким помог защититься, особенно местным, сколько для сельхозинститута сделал, для института земледелия? Открыл два новых опорных пункта селекции хлопчатника! И все потому, что был - со всеми". - "Что вы проповедуете? - возмутился Иван Федорович. - По вашему, - человек - может быть личностью, не имея собственного мнения, идей взглядов? И даже в научных экспериментах - права на ошибку? Это потому вы больше не занимались после тридцать восьмого селекцией, чтобы не сделать ошибки? - "Ошибка - ошибке разница". - "Да это же черт знает какая архаика!" - "Какая архаика, товарищ Монахов? Лучше ответьте, с вашей неархаикой, где все те, кто выступал против общей линии? Нету!.. Правильно делали, что выкорчевывали. И сейчас выкорчевывать надо! Разболтались все очень. Поверьте, я не сержусь на вас, я отношусь к вам, как к идеалисту, много навредившему себе и всем остальным".

Монахов не хотел больше спорить с Ивановым. Ушел в парк, долго гулял там среди чистой зелени и все думал. Нет, ничего нельзя вернуть! И, конечно, генетика пробила бы себе путь без его защиты - убедил бы чужой положительный опыт и горький - свой. Как во многом другом. Нельзя сказать, чтобы за долгие годы жизни Иван Федорович не пытался найти причины многих своих злоключений в самом себе. Он самым критическим образом, как девушка перед выходом на свидание проверяет все детали своего туалета, рассматривал все черты своего характера отдельно и характер в целом. Если он плохой, почему к нему так хорошо относились в академии, простые колхозники на опытном участке, сослуживцы в лаборатории? На собраниях он никогда не был резок и безапелляционен, никогда никого не унижал. Если отстаивал свою точку зрения, то корректно, не за счет уязвления самолюбия других. И за что его любит Надя? За полвека совместной жизни они ни разу не поругались, никто никому ни разу не сказал дурного слова. Конечно, это у Нади золотой характер. Но если бы он, Иван Федорович, был мерзавцем, он бы не раз обидел жену. Но, предположим, предположим, что у меня скверный характер. Но, тогда, начинал размышлять Иван Федорович, те, у кого характер не столь покладистый, как хотелось бы окружающим, должны попасть под гильотину времени? А вся вина его, Ивана Федоровича, заключалась в том, что он последовательно защищал свои научные идеи? Но что же получилось в итоге? Но что же получилось в итоге? Иванов вон как уверен в себе - он по существу в каждом разговоре либо поучает Ивана Федоровича, как надо жить (это в семьдесят шесть лет!) либо просто глумится над ним. Впрочем, само поучение человека в таком возрасте глумление. Неуважение в его жизни, к его страданиям - Иванов-то все знает! Знает, что и уцелел-то Монахов чудом. Ивана Федоровича уже начинала тяготить их палата со счастливым номером - семь. До конца пребывания в санатории оставалось целых десять дней. Иванов тем временем от беседы к беседе все наседал и наседал на него, учил и высмеивал его "наивные" представления, а однажды спросил: "Вот вы подумаете, мне делать нечего и я с вами спорю. По принципиальным, заметьте, моментам". (При чем тут я - спорит он - подумал Монахов. И поучает он, а не я). - Но понимаете, к вас тогда ничего не состоялось. (А мой сорт - подумал Иван Федорович). Ну - персональная пенсия разве что. У детей - совсем пшик. Так вы хоть внуков научите жить! Пусть не высовываются! Пусть проявляют инициативу, на которую есть постановление. Есть постановление - вот тут пусть поторопятся. И делом занимайся, и с речами выступай, - Иванов нахмурил брови. - Конечно, только не против постановления. Не согласен - молчи. Сиди и не высовывайся! Почему? Сверху столько начальства! - кто-нибудь все равно долбанет за то, что ты такой умный, инициативный не в ту сторону, да еще вдруг знаешь что-нибудь этакое мудреное, что они не знают. Как генетику. А начальство, брат, оно бдит - за то и деньги получает".