Лосевый Чудь

Бежит к тому сараю. Уж так ему кажется: они там. А оттуда - козы, овцы. Свалили с ног, по нему бегут. Сколько их пробегло! Кое-как поднялся. А в сарае барашек и овечка остались. Все сено перерыл - никого нет.

А Наташка дома зла! И горячая вся, как со сна: никуда вроде не выходила. Костерит его: "Сволочь! И правда гулять буду. С начальством буду!.." Но к утру у него опять к ней веры нет.

Денег не так-то уж и осталось, но берет двести пятьдесят рублей и к старухе. Рассказывает - убивается перед ней. Ну скажи ты - как дело срывается! Что хочешь, но устрой мне преимущество у него отнять.

Старуха повела его в омшаник, мертвых пчел на голову посыпала, пошептала всяко. После чем-то пахучим побрызгала на него - опять с приговоркой. И дает веревочку: на один конец воск налеплен, другой завязан петелькой. "Через твою боль, - старуха говорит, - будем действовать. Стерпишь?" - "Стерплю!"

Ну вот, опять, дескать, надо запереться в бане. Восковой конец веревочки к стенке прилепить: петелька пусть свешивается. Глоток настою выпить, глаза завязать и на лавку сесть, но - высунув язык. Как Наташка в баню призовется, она наперво - веревочку искать. Найдет, петельку тебе на язык накинет, туго затянет и ну тянуть! Терпи из всей мочи. Кажется, уж язык перерезан, оторвется: все одно - выноси боль. Намучает-де тебя, намучает: стерпишь до конца - и уж тут она твоя совсем. Плевать на персиянина захочет, смех над ним.

Ладно - но, придя к Фенечке, прилаживает в бане засов. Вот полночь проходит, и снова этак сильно взволновало его. Все то же кажется. То ли вправду вся птица, скотина с ума посходила, несется к сараю тому. То ли девки с бабами обернулись для озорства с персиянином.

У Фенечки и в этот раз баня в аккурат вечером истоплена. Веревочку к стене прилепил, говорит: "Ты, Фенечка, пожалуйста, не обижайся, но из твоего стакашка пить не буду". - "Как тебе хочется, миленький. Но как выпьешь - вот эту изюминку в рот положи. Если будет трудность, легонькой покажется".

Сам Фенечку из бани выпустил, на засов заперся. Волнуется - стеснение в груди. Все скинул с себя, а не легче. Глотнул из бутылки, изюминку в рот; завязал глаза, сидит - язык высунут. И тут этак-то приятно запело в ушах; жар, колотье по телу. И такая накатила охота - ну страсть!

Вроде шорох вблизи... ага! Наташка вертуном вертится, дразнит. Веревочку от стены отлепила, петелькой перед пупом своим помахивает. И приспускает, приспускает. Раз - и накинула! Он думает: это только кажется, что не на язык, а накинула-то на язык... Но нет петельки на языке. Ну, думает, мать честная, эх, и боль будет сейчас!

А она на веревочке и повела за собой. Поводила по бане, поводила - и давай мучить. Схватить ее, подломить - а, нет! "Не обжулишь", - думает. Мычит, стонет, а руки за спиной удерживает. "Вот она, боль-то какая имелась в виду - но стерплю до конца, сам не прикоснусь. Вправду будешь моя совсем. Наплюешь на персиянина".

И наступала же она на него, напирала! Петельку распустила, льнет; ухватистость плотна, наделась звездочка месяцу на рог. Аверьян тыквушки ладонями приголубил, поддерживает; они откачнутся да наедут елком на оглобельку - размахалась! Разгон чаще - патока слаще. Этак тешатся, стоят, гололобого доят. Гость из избенки - изба за ним, он в обратную - стенки гнет.

От гостеприимства Аверьян рыком рычит, а уж она!.. Коровы размычались в хлеву, думают: быка в бане душат, что ли? Но вот смешочки пошли. Над персиянином смеется! А как же, мол, до конца протерпел - не докоснулся до

нее пальцем, пока сама не посадила курочку на сук. Справилось колдовство. Как кончилось хорошо!

Развязал глаза - что ты будешь делать? Фенечка. Взяла в кольцо, на носке стоит. Он давеча дверь на засов запер, а ставень -нет. Она в предбанник и влезь... "Уж как ты меня кричал! Ровно как ребенка волк схватил и несет. Сердце кровушкой залилось. Как не прийти?"

Он ее обзывать. Столько денег переплатил, а все ты! все ты! Как будто мы и так не можем. Бегаю дураком! Хорошо, те гусыня с гусем, овца с барашком смеяться не могут... Ой! Его и осени! "А-а, пень-распупень, непечена печень! Наташка это с ним - гусыня с гусем, овечка с барашком! Они! Они..."

И в избу. Хвать нож и к тому сараю... Подбегает, а от сарая - тени, тени гуртом. Заглянул: пусто. И в сене никого не находит. А за стеной есть кто-то; озорство, причмоки. Наташкин голос узнает.

Крадком из сарая и вокруг, вокруг; в руке - ножик. А там, за сараем-то, - лосиха и лось. Она то голову ему на загорбок кладет, то носом в шею ткнется. А он боком потирается об нее. Громадный лось, рога - во такие!

Аверьян притих под стенкой. Было б ружье... Или хотя б нож длинный, а этот, в руке: свинью не заколешь, только баранов резать... Да и то правда и ружье не годно против колдовства. Не в оружии дело тут. "Ишь, - думает, чем берет! Был бы ты по природе сильный, как лось, а то... Не стерплю!"

И не может окоротить себя. Такой характер. "Я тебя, старика старого, пырнул, а лося - конечно, побоюсь? Не-е, убей, а в этой силе лучше меня не будь! Может, я ее и не отниму, но попытаюсь".

Выкрался из-за сарая, прыг - и ножом ему под заднюю ляжку, в пах. Так по рукоять и засадил... Как лось лягнет! Гром с пламенем; голова, кажется, раскололась как склянка. На воздух подняло его, и послышалось: "Получи за упорство! Уважаю".

Опомнился в избе у Фенечки. А над ним-то - Фенечка и Наташка. Ухмыляются и друг с дружкой этакие приветливые. Как понять? "Утро, говорят, - просыпайся, миленький, просыпайся, хорошенький!.." И сметану ему, и баранину с чесноком. Двух кур с ним съели, рыбник с сазаном. Казаки жили богато. Все было. Телячьи мозги, пряженные с луком, подают... Пируют пир: хихоньки да хаханьки. И - играть-веселиться.

А силища распирает его. Ходит изба ходуном. Дых переведут, перемигнутся - и опять дразнить его. То пляска, а то глаза завяжут ему, с колокольчиком бегают - в жмурку играют.

Но вот охота ему выйти, а не пускают: "Что ты? Нельзя тебе, миленький... справь нужду в ушат..." Не поймет он такого угождения. А они отвлекают на озорство, он и отдается. Чует только - на голове что-то мешает.

На другой лишь день поглядел на себя в зеркало. Ах ты, уха-а-а из уха: голова наподобие лосиной! И рога, и загорбок, и шерсть. Сперва-то на радостях да с бабьей возней взгляд на себя был замутненный: и шерсти даже не замечал. А тут вот она - по всему телу, особенно по спине. Но тело в основном прежнее, человечье. Ступня интересная: пятка человечья, а вместо пальцев - копыто раздвоенное.