В усадьбе

— Постой, постой… Я все думаю, что тебѣ это дѣло не сподручное. Мнѣ лучше какого-нибудь отставного солдата…

— Лучше всякаго солдата будемъ руководствовать…

— Нѣтъ, я къ тому, что вѣдь ты крестьянинъ, а теперь осеннія полевыя работы, такъ сможешь ли ты, чтобы день на себя работать, а ночью не спать и караулить?

Мужиченко ухмыльнулся и махнулъ рукой.

— Насчетъ этого будьте покойны. Крестьянствомъ мы не занимаемся, давно не занимаемся, сказалъ онъ. — А коли ежели что вокругъ огорода, то это у насъ бабы.

— У нихъ вся деревня свои надѣлы бросила, вставилъ садовникъ, подстригавшій акацію. — Староста ихній только одинъ хлѣбопашествомъ и занимается.

— Такъ, такъ… поддакнулъ мужиченко. — Вотъ ему-то мы и отдаемъ нашъ участокъ. Отъ всѣхъ отъ насъ онъ арендатель.

— Отчего же вы сами хлѣбопашествомъ не занимаетесь? спросилъ баринъ.

— Да будемъ говорить такъ, что все какъ-то несподручно выходитъ. Да и расчету нѣтъ. Мѣсто у насъ подгороднее, господа охотники наѣзжаютъ…

— Просто лѣнятся, облѣнились… проговорилъ садовникъ. — Вѣдь полевыя-то работы нешто сладки? Ой-ой-ой! А тутъ онъ около охотника вертится, ерничаетъ, — ну, смотришь, за это сытъ и пьянъ. На бездѣльномъ-то дѣлѣ легче.

— На бездѣльномъ дѣлѣ… Нѣтъ, братъ, не скажи, чтобы это бездѣльное дѣло было, обидчиво отвѣчалъ мужиченко. — Тоже охотнику-то надо угодить да и угодить… Потрафить надо. А не потрафишь, такъ ничего и не возьмешь. Господина-то тоже, ой-ои, какъ тонко знать требуется! Ты тоже такъ долженъ знать, что у него внутри, какое такое мнѣніе и что онъ любитъ. Потрафилъ ты его сердцу, полюбитъ онъ тебя, ну, ужъ тогда хорошо. Бездѣльное дѣло! Не больно-то оно бездѣльное.

— Конечно же, бездѣльное. Нешто это дѣло за господиномъ по болотамъ шляться, у его собакъ блохъ вычесывать, да пьянствовать съ нимъ? стоялъ на своемъ садовникъ.

Мужиченко вскинулъ голову и подбоченился.

— А ты видалъ, какъ я у собакъ блохъ вычесывалъ? спросилъ онъ.

— Да конечно же, вычесываешь. Коли ты при господахъ въ егеряхъ служишь, то въ томъ твоя обязанность. Да и вообще безпутная ваша должность, Баринъ скажетъ: желаю я пріобрѣсть бабу. И ты обязанъ ему бабу предоставить. А нешто это крестьянское дѣло?

— А ты видалъ, что я бабъ господамъ сваталъ? Видалъ? кричалъ мужиченко. — Ежели я бабъ предоставляю, то я бабъ предоставляю для облавы, потому облаву безъ бабъ невозможно, а тамъ ужъ не моя вина, коли баба улыбки коварныя строитъ. Намъ за всѣми бабами не доглядѣть. Облава — вотъ потому и бабы!

— Знаемъ мы твою облаву! Вотъ на бабъ-то вы облаву и дѣлаете съ господами охотниками.

— Ну, ужъ это ты врешь, брешешь! Укажи, когда и какъ я такъ дѣйствовалъ?

— Да что тутъ указывать! Всегда. Вы за вино что хошь сдѣлаете.

— Что мнѣ вино! Вино мнѣ и такъ подносятъ. Я хорошее мѣсто охотнику укажу, мнѣ и поднесутъ. Вино виномъ, а, окромя того, я Бога помню. Только передъ бариномъ конфузить меня, закончилъ мужиченко. — Ты стриги, знай, дерева-то — вотъ твоя и обязанность.

— Не спорьте, не перебранивайтесь. Довольно, остановилъ ихъ баринъ.

— Да какъ же не спорить-то, ваша милость? Я въ караульные наниматься пришелъ, а онъ меня конфузитъ. За что же хлѣбъ отбивать у человѣка!

— Въ караульные все равно ты мнѣ не годишься.

— Это еще отчего, коли я, можетъ статься, прирожденный караульный? Я и на кирпичномъ заводѣ полгода въ сторожахъ выжилъ. Спросите обо мнѣ всѣхъ — всѣ вамъ скажутъ, спросите обо мнѣ у Амоса Ермолаевича въ кабакѣ — и онъ меня чудесно знаетъ.

— Какъ тебя не знать въ кабакѣ! Ты первый кабацкій засѣдатель! глумился надъ мужиченкомъ садовникъ.

— А ты не засѣдатель? Ты въ кабакѣ мало сидишь? Да и пьешь-то на уворованное. Кто кабатчику-то кулекъ яблоковъ притащилъ?

— Я пью на уворованное? Ахъ, ты, пьяная твоя морда!

Перебранка усиливалась.

— Пошелъ вонъ! Не надо мнѣ тебя!.. крикнулъ баринъ и сталъ гнать мужиченку. — Караульный! День ты будешь съ охотниками шляться да пьянствовать, а ночью отъ воровъ караулить! Да тебя самого пьянаго воры унесутъ. Иди, иди…

Мужиченко почесалъ затылокъ и сталъ уходить.

VI

Утро. Баринъ вышелъ на террасу своей дачи усадьбы, гдѣ уже ждалъ его кипящій самоваръ и чайный приборъ, обставленный всѣми прелестями обстоятельной домовитости. Тутъ лежалъ на тарелкѣ и кусокъ только что сбитаго сливочнаго масла, стояла кринка молока, помѣщались нѣсколько горшечковъ съ вареньемъ разныхъ сортовъ. На канфоркѣ самовара грѣлся уже чайникъ съ завареннымъ чаемъ, хотя барыни еще и не было на террасѣ, а вертѣлась только ключница, среднихъ лѣтъ женщина въ ситцевомъ платьѣ и въ башмакахъ на босую ногу.

— Прикажете вамъ налить стаканчикъ? спросила она барина.

— Нѣтъ, не надо. Я подожду Любовь Петровну и съ ней буду пить.

— Любовь Петровна еще только вставать начали. Чай-то къ тому времени перекипѣть можетъ. Развѣ снять его съ канфорки и прикрыть полотенчикомъ.

— Прикрой. Немного погодя я самъ налью себѣ стаканъ.

Баринъ стоялъ у спуска террасы, любовался видомъ на цвѣтникъ, на виднѣющуюся вдали рѣку и вдыхалъ въ себя прелестный, утренній, еще не успѣвшій нагрѣться воздухъ. Ключница не уходила съ террасы и, стоя сзади барина, переминалась съ ноги на ногу.

— Кучеръ у насъ все ходитъ съ трубкой по хлѣву, да по конюшнѣ, начала она. — Упаси Боже, коли ежели что. Вѣдь на сѣновалахъ-то у насъ, почитай, больше тысячи пудовъ сѣна сложено.

— Какъ съ трубкой? Я вѣдь ему даже и на дворѣ запретилъ съ трубкой ходить, обернулся баринъ.

— Вы запретили, а онъ не внимаетъ. А все оттого, что вчера ходилъ на деревню и пьянъ былъ. Приманка-то ужъ тамъ у Амоса Ермолаича очень чувствительная.

— Отчего же ты мнѣ вчера не сказала, когда онъ съ трубкой ходилъ?

— Да у васъ въ это время становой сидѣлъ. И вѣдь ругатель какой! Я ему стала говоритъ, а онъ меня такими словами, что просто срамъ. Вы внушите ему.

— Хорошо. Я его проберу. Жаль только, что я его не поймалъ съ трубкой на мѣстѣ преступленія.

— И Василиса наша тоже… продолжала ключница.

— Что Василиса?

— Да какая же это скотница и птичница! Я вотъ говорю, говорю, чтобы нижніе листья у капусты на огородѣ обрѣзала и коровамъ въ пойло, а она не внимаетъ и, знай себѣ, пустой мѣсивкой поитъ. А все лѣнь… Ужасти какая баба! Вотъ вѣдь вы думаете теперь, она индюшатъ обваренной крапивой кормитъ? Ни въ жизнь… Голая каша… А все лѣнь крапивы нажать. Да и барственность… Сколько у ней индюшатъ-то погибло! И все зря… Цыплята тоже… На крысъ-то да на хорька только слава… Теперича отчего у насъ утки-насѣдки столько яицъ перепалили? Все оттого же… Нешто можетъ столько болтуновъ быть? Ни въ жизнь… А все оттого, что очень часто на деревню бѣгаетъ. Магнитъ-то ужъ у Амоса Ермолаева, должно быть, очень чудесенъ. А въ ваши именины подносила я всѣмъ по стаканчику, такъ она выпила и закашлялась, словно и въ самомъ дѣлѣ непьющій человѣкъ.

Баринъ уже начиналъ морщиться. Ему не нравились сплетни, но ключница не унималась.

— И Тихонъ тоже… Нешто это огородникъ? Нешто такіе огородники должны быть? продолжала она. — Вы посмотрите на огурцы-то… Вѣдь не прополоты… Травой заросли.

— Ну, довольно… Что жъ мнѣ съ нимъ дѣлать! отвѣчалъ баринъ. — Мало я развѣ ругаюсь!

— Прогонять надо. Василій Савельевъ, вонъ, сколько времени безъ дѣла и даже очень просится… «Я бы, говоритъ, Петру Сергѣичу вѣрой и правдой, какъ свѣчка передъ Богомъ»… Косаремъ онъ ходилъ, а теперь косьба кончилась, такъ совсѣмъ онъ безъ дѣла, А ужъ мужикъ-то какой богобоязненный!

— Ну, тоже… Запьетъ, такъ и ворота запретъ, сказалъ баринъ.

— Ахъ, что вы! Нѣтъ… Онъ потребляетъ самую препорцію. А что вы его видѣли въ Аграфенинъ день пьянаго, такъ на Аграфену купальницу у него жена именинница была.

— Онъ на другой день пьянъ былъ.

— Да вѣдь на другой-то день Иванъ Купала, у него братъ былъ именинникъ.

— Онъ дня четыре пилъ. Я все его видѣлъ пьянаго.