Сережа

- Вы меня обманете, - говорила Олимпиада, опустив руку свою в руку Сережи, - вы меня обманете - и я умру.

Это было три месяца после возвращения из узздного города. Они сидели на скамейке в саду: Сережа в белой фуражке, с хлыстом в руке, Олимпиада опустив голову на плечо его. Сережа давно уже носил на жилете бисерный снурочек, а в жилете шелковый кошелек. Потом, сам не зная каким образом, начал он говорить обиняками; потом, еще менее зная почему и как, очутился он однажды утром в саду на скамейке, слушая с смущением, как Олимпиада тихо ему говорила:

- Вы меня обманете - и я умру.

Олимпиада, как я говорил вам уже выше, бледная, худая, романтическая, со всем тем она недурна. Одушевленная огнем первой страсти, она вдруг возвысилась над миром глупой прозы, в котором суждено ей было жить.

Вдруг открылась для деревенской девушки новая жизнь, новая сфера, что-то величественное и необъятное. Румянец заиграл на ее щеках. Душа ее, как ласточка, взлелеянная в душном гнезде, не зная еще ничего в мире, взвилась прямо к небу.

Сережа, глядя на нее, не мог быть равнодушен; голова его по возможности разгоралась. Он не мог понять возвышенности чувств молодой девушки. Со всем тем графиня была давно забыта. Страсть модная, аристократическая, в готическом кабинете на узорчатых коврах, показалась ему вдруг так ничтожной в его одиночестве, сидящему под сенью дерев, подле девушки, высказывающей ему с простодушием все любимые тайны своей души.

Новая мысль блеснула в его голове: "Жениться? Да почему ж нет? Жить в деревне, жить с природой, жить с любимой женой, с детьми..."

Решено: Сережа женится... А Петербург с его заманчивыми прелестями? А острова? А все блестящее знакомство? Со всем должно проститься навсегда! Нельзя же ему рассылать визитных карточек: "Олимпиада Николаевна ***, урожденная Карпентова..." Он взглянул на нее: слезы дрожали на глазах ее. Я вам говорил: Сережа был добрый малый; он схватил ее руку и жарко поцеловал.

- Завтра, - сказал он, - все будет кончено. Я докажу, - прибавил он про себя, - я докажу, что я не дорожу мнением толпы. Бедная девушка меня полюбила; я должен с гордостью принять этот дар провидения. Завтра буду просить ее руки и, если на то пойдет, повезу жену в Петербург, покажу ее всем, возьму для нее ложу во французском театре и сяду с нею рядом.

- Завтра, - говорила Олимпиада, - завтра!.. Не обманывайте меня, Сергей Дмитрич. Я не должна, может быть, говорить вам того, но я не умею скрывать своих мыслей. Не обманывайте меня, если не хотите моей смерти.

- Итак, вы любите меня? - закричал Сережа. - Не правда ли, что вы меня любите?

Олимпиада улыбнулась.

- Завтра, завтра! - прошептала она, встав со скамейки.

- А что, Сергей Дмитрич, не хотите ли табачку?

У меня a la rose [Розовый (фр.)], сам делаю. - Старик Карпентов приближался к чете и прервал их разговор.

"Добрый человек, - подумал Сережа, - будет моим тестем... отучу его нюхать табак a la rose, а буду для него выписывать французский".

За аллеей показалась Авдотья Бонифантьевна в седых растрепанных волосах.

- Горячее на столе! - кричала она. - Где это вы пропадаете?

"Славная женщина! - подумал Сережа. - Не худо бы ей выучиться носить чепчики".

Сережа не хотел оставаться обедать: в душе его боролось слишком много различных чувств... Он выразительно взглянул на Олимпиаду и ускакал на лихой тройке домой.

Отчего, скажите, в жизни все так перемешано: красота с безобразием, высокое с смешным, радость с печалью? Нет ни одного чувства совершенно полного, ни одной мысли совсем самостоятельной; все сливается в какое-то сомнение, в беспредельность душевную, источник сплина и жизненной усталости. Любовь! Слово святое, душа целой вселенной, отрада нашей бедственной жизни - и ты не всегда освещаешь преданную тебе душу. Прекрасна ты, но и тебе нужны формы, как нужны формы в какой-нибудь канцелярии. Скажи: зачем ты восхитительна в пируэтах Сильфиды и неуместна в семействе Карпентовых - любовь, чувство святое, душа целой вселенной?..

Когда Сережа возвратился домой, ему доложили, что его в гостиной кто-то ожидает.

Сережа вбежал в гостиную: перед Сережей стоял Саша.

Саша, в общественном значении почти то же самое, что Сережа, с тем различием, что он служит в другом полку и слывет в обществе опасным человеком и злым языком благодаря особому его умению давать всем своим знакомым смешные и колкие названия. С громким смехом приветствовал он Сережу:

- С какими ты, брат, скотами здесь познакомился?

Спрашиваю у людей: "Где Сережа?" - "У Карпентовых". - "А где был вчера?" - "У Карпентовых". - "А что эти Карпентовы - богатые люди?" - "Душ восемьдесят с небольшим будет". Ха-ха-ха-ха! Ну уж нашел, нечего сказать!..

- Полно, брат. Вечно шутишь!

- А ты, брат, настоящий Бальзак, подпоручик Бальзак: все сочиняешь романы. Чего доброго, не влюблен ли ты в какую-нибудь птичницу?

- Перестань, братец.

- Я тебя знаю. В деревне молоко, природа, сметана, чистая любовь у ручейка, за обедом ватрушки - жизнь патриархальная. Это все очень трогательно.

- Полно, Саша. Расскажи-ка лучше что-нибудь про Петербург.

- Да что, брат, тебе рассказывать? Петербург что день, то лучше, то многолюдней, то славней. Магазинов новых пропасть, домов также. На улицах газ, а в театре танцует мамзель Круазет. Ты не видал Круазет?

- Нет, - отвечал, краснея, Сережа.

- Это, брат, чистая поэзия, выраженная ногами.

Каждое ее движение - картина, чудесная картина; удивительно танцует, то есть как бы я тебе ни рассказывал, никакого понятия о ней нельзя тебе дать: надо видеть.

- А что в большом свете?

- Да все по-старому. Петруша женится, берет сорок тысяч чистого дохода, да, кроме того, есть надежда, что тесть его скоро умрет, так будет втрое, - каков Петруша? Да кстати: графиня тебе кланяется; она теперь кокетничает с новым франтом, приехавшим из Парижа.

- Быть не может! - закричал, вспыхнув, Сережа. - Верь ты этим женщинам! А что говорят обо мне в Петербурге?

- О тебе? Ничего не говорят. В Петербурге никогда ни о ком не говорят, кроме тех, которые беспрестанно под глазами вертятся. Да бишь: Вельский просил тебя прислать ему деньги, которые ты проиграл ему в экарте.