Лариса Мондрус

Мадам Эстерман очень старалась быть полезной для Мондрус. Но свой интерес тоже не упускала. Например, попросила оказать услугу: захватить с собой два ящика с какими-то ценными, чуть ли не "кузнецовскими" тарелками, на вывоз которых она выхлопотала разрешение. Но зато помогла и Шварцу получить справки на иконы. Дескать, они не представляют особой культурной ценности. Правда, на одну икону документы все-таки не подписали.

- Там на окладе жемчужины,- сказала чиновница из Минкулъта,- она не подлежит вывозу.

- Ах, ерунда,- ответила Эгилу Эстерман.- Оставьте ее у меня, добьюсь разрешения и потом переправлю вам.

- Борис, все кончилось тем,- смеялся Эгил,- что в Италии к нам подошла какая-то женщина и потребовала от имени Эстерман передать ей два ящика. Я же не мог возражать: не выдам тарелки, пока не получу своей иконы! Уж лучше продемонстрировать пример доверия. Она увезла ящики, а икону я так и не получил. И вообще больше не видел ее. С Эстерман мы встретились случайно через много лет в Нью-Йорке. Она отбоярилась тем, что в России попала в переплет: вскоре после нашего отъезда ее посадили по какому-то делу. Икону, естественно, конфисковали.

29 марта Мондрус и Шварц устроили в своей уже бывшей московской квартире прощальный день. Из Риги приехали родители Ларисы, другие родственники. Пришла Люся Дороднова. Неожиданно нагрянул Муслим Магомаев. Свидетельством визита осталась подаренная пластинка с надписью: "Дорогим друзьям Ларисе и Эгилу с сердечным пожеланием. Где бы вы ни были, не забывайте друзей! Будьте всегда счастливы. Муслим. 29.03.73 г.".

Когда в Мюнхене я крутил в руках этот конверт с пластинкой так и сяк, то случайно обнаружил на тыльной стороне пакета написанный мелкой строкой адрес: "Баку, Хагани... кв. 27".

- Это что такое? Адрес Магомаева?

- Где?

- Да вот, в уголке.

Шварц надел очки и с изумлением стал разглядывать надпись. Наконец воскликнул:

- А-а! Вот оно в чем дело! Мы уже жили на Западе, Борис, когда узнали, что Муслим затаил на нас какую-то обиду. Дескать, почему мы ни разу не написали ему. А куда писать? Теперь я вижу, что он оставил нам адрес. Но ничего не сказал об этом. А мы и не сообразили рассмотреть конверт как следует. Кому это могло прийти в голову... Поэтому, наверное, и обиделся. Ну теперь что уж...

- Отсюда резюме: внимательно изучайте подаренные пластинки.

- Да мы ее так и не слушали. Если бы хоть раз вытащили из конверта, возможно, обратили бы внимание... Все недосуг было...

Проводы носили тоскливый характер, но еще более мучительным получилось расставание в Шереметьеве. Туда отправились на следующий день на двух машинах. За всей компанией увязалась даже мадам Эстерман, сильно переживавшая за свои "кузнецовские" тарелки

Родители Мондрус, Лидия Григорьевна и Гарри Мацлияк, держались мужественно, хотя понимали: расставание могло быть и навеки. Лидия Григорьевна с окаменелым лицом шла за дочерью, но когда ограждающий барьер разделил их, они обе разрыдались. У Лидии Григорьевны началась настоящая истерика, ее с трудом оторвали от решетки...

Таможенный досмотр. Тихий и обстоятельный, как работа в мертвецкой... Паспортный контроль. Жуткое по своей тупости лицо пограничника... Все! Кажется, все. Шварц оглянулся назад, где за решеткой - и в прямом и в переносном смысле - беснующаяся Лидия Григорьевна, плачущий Мацлияк, перепуганные родственники, и мысленно сказал себе: "Ты не вздумай, Эгил, когда-нибудь вернуться сюда и переступить эту границу". Только Дизик, которого разрешили взять в кабину, перешел Рубикон весьма легкомысленно, оставил небольшую лужицу у чьих-то вещей.

Меня, дорогой читатель, в тот день в аэропорту не было. То ли энергетика моя по воле капризного солнца упала до минимума и я не смог предвидеть, уловить, что происходит нечто ужасное - разрушение тайника моего сердца, и моя единственная певица, с которой рвутся тонкие, необъяснимые связи, уходит в иной космос. Может быть, в тот момент я и был готов продать душу дьяволу, но жар вдохновения уже давно остывал во мне, электрические токи не содрогали воображение. За десять лет "творчества" самым большим достижением явилась прибаутка, за которую тоже можно было схлопотать срок: "А и Б сидели на трубе. А упало, Б пропало, "и" трудилось в КГБ". Как большой поэт я так и не состоялся, суетность растворила меня в этой скинии жизни, и, видимо, Кардиналы вечности окончательно утратили ко мне интерес. А может, оно и к лучшему. Ну и слава богу, что не сочли нужным оповестить меня об окончании Игры.

Впрочем, какое значение имеют тонкие планы и тонкие нити, связывающие автора с Ларисой Мондрус, если в тот примечательный день рвались для нее более мощные и значимые связи - с родными, близкими, друзьями и всей страной.

Если забыть о параллельных мирах и неких кардиналах и говорить о происшедшем с трезвостью непьющего, то остается голый факт, никак не тянущий на сенсацию: она уехала тихо и неприметно, без рекламы и без скандалов. Была в Советском Союзе певица Лариса Мондрус - и вдруг ее не стало, растворилась, словно облачко, будто и не пела никогда.

Объективно момент для эмиграции был вполне идеальным. В "Москонцерте" к уходу Мондрус отнеслись вроде с пониманием, в ОВИРе тоже особых рогаток не ставили. Хочешь уехать - скатертью дорога, без вас обойдемся. Вообще, я думаю, это прескверно, когда великая держава может легко обходиться без каждого из нас. Но идеальность момента усматривалась еще и в том, что политическая ситуация в стране благоприятствовала. Казалось бы, показательные процессы над Ю. Даниэлем и А. Синявским (1965-1966 гг.), свидетельствовавшие об окончании хрущевской "оттепели", ушли в прошлое и как бы забылись. О "восьмерке" (Наталья Горбаневская, Вадим Делоне и др.), вышедшей 25 августа 1968 года на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию, тоже мало кто помнил. Страна восторгалась космическими свершениями, которые не смогла омрачить даже высадка американцев на Луну. Эпохальные праздники следовали один за другим: 100-летие со дня рождения Ленина, 25-летие Победы над Германией, 50-летие СССР, 55-летие Советской Армии и Военно-Морского Флота...

Но идеологическая мясорубка продолжала работать. В начале 70-х КГБ как верный страж партии осваивал новые методы борьбы с инакомыслием. "Психушки" и лагеря по-прежнему оставались надежным средством изоляции наиболее несговорчивых диссидентов, но многие из попадавших туда, приобретали ореол великомучеников, как, например, поэт Юрий Галансков, осужденный в январе 1968-го за написание т. н. "белой книги" и умерший в тюрьме 2 ноября 1972 года. Подобная "канонизация" мало устраивала Кардиналов глубокого бурения. Тогда стали практиковать насильственную эмиграцию.

Одним из первых лишили советского гражданства в 1972 году и выдворили за рубеж физика и правозащитника Валерия Чалидзе. В том же году "эмигрировали" Иосифа Бродского, осужденного еще в 1964 году "за тунеядство" и сосланного на принудработы. В "урожайном" 72-м посадили правозащитника Валерия Буковского - от него избавились, правда, более "цивилизованным" способом: обменяли на первого секретаря Чилийской компартии Луиса Корвалана ("обменяли хулигана на Луиса Корвалана"). А "Крокодил" уже вовсю печатал разоблачительные карикатуры на "литературного власовца" А. Солженицына, и "великие писатели" земли русской типа Алексеева и Проскурина клеймили его в "открытых письмах". Надеялись, вероятно, что "образумится", потому что еще год оставался, прежде чем Солженицына, а заодно и Галича, вытолкнут из страны.

Почти забылось еще одно событие. 15 сентября 1972 года два десятка московских художников собрались устроить выставку своих "неразрешенных" произведений под открытым небом, на пересечении улиц Островитянова и Профсоюзной. Власти, предупрежденные осведомителями, встретили художников бульдозерами. Картины вырывались, втаптывались в грязь, резались ножами бульдозеров. Пострадали десятки людей. Торжествующие победители долго жгли на костре холсты, картины, другие "трофеи"... Резонанс от содеянного был огромным (особенно на Западе), и властям пришлось разрешить 29 сентября проведение выставки в Измайловском парке. Правда, открыта она была всего 4 часа!