Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы

   -- Нет более милости у Аллаха! -- безумно лепечет Ненекеджан. Как страшный бред, в ее глазах мелькают кровавые руки, искаженные лица... Салтин-бей с раздробленной бердышом саблей... Его вяжут арканом, тащат куда-то... Кровавая рука протягивается и за нею... Ненекеджан, как легкая серна, бежит к краю обрыва... Сияющая, грозная пустота под ее ногами... Смутно темнеет внизу долина, острые камни смотрят из глубины... Прозрачный, колеблющейся туман одевает бездну своим воздушным покровом. Ненекеджан в развивающейся по ветру белой чадре останавливается на вершине Чуфуткальской скалы. Странная улыбка мелькает на ее прекрасном лице, месяц блестит на золотых монетах ее наряда... Ненекеджан протягивает к кому-то руки, зовет кого-то...

   -- Спасите дочь хана!.. Алла-Магомет! -- растет гул голосов сзади, и вдруг крик ужаса замирает в воздухе.

   На краю Чуфутской скалы нет более бледной тени, вершина опустела, и перепуганные воины подбегают к обрыву.

***

   Воля Аллаха и воля хана совершаются на земле.

   Глубоко под Чуфутом, выдолбленная в твердом граните его дикого утеса, темнеет сырая пещера. Ни звука, ни стона не доносится из нее на земную поверхность. Мшистые ступени ведут в ее мрачную глубину. Две залы, два каменных склепа, находятся там, за железными дверями -- одна для судилища и пытки, с тяжелыми кольцами, вделанными в стену, другая прозванная в народе "страшным местом" -- для смертной казни и заключения преступников. Это тюрьма Чуфута.

   Здесь, весь разбитый, израненный, очнулся Салтин-бей. Глухой, низкий свод пещеры тяжело опускался над ним. Вместо окошка был широкий пролом в стене, и яркие, косые лучи солнца лились оттуда, озаряя светом в сырой темноте подземелья глубокий каменный ящик, вырубленный в нише и напоминавший могилу. Отсеченные топором, полуистлевшие головы лежали на его дне.

   Салтин-бей на коленях подполз к краю окошка. Синяя пропасть виднелась за ним. Недоступные долины весело зеленели внизу, голубые горы широко и вольно уходили в ясное небо. Ни одной тучки в безбрежной лазури!.. Теплый ветерок опахнул лицо Салтин-бея так ласково и так нежно, словно хотел приласкаться к нему. Не так ли ласкала молодого джигита его красавица?

   -- Ненекеджан, Ненекеджан! -- прошептал Салтин-бей. Отчаянье сжало его сердце больнее, мучительнее, чем режущие ремни аркана, красными рубцами покрывавшие его руки. Салтин-бей бессильно упал на широкие камни окошка.

   Медленно, словно тень, пролетел мимо него вольный орел, взмахивая могучими крыльями... Ах, умчаться б за ним далеко, далеко на свободу, унестись туда, где теперь томится и плачет Ненекеджан. Бьется ль его нежная птичка в золоченой клетке гарема, лучше ль ей, чем Салтин-бею в сырой темнице?

   Но вот загремели тяжелые, железные двери, заскрипели ржавые затворы, и трое полунагих мускулистых монголов вошли в пещеру. Они схватили молодого бея и повели за собой. В распахнувшиеся двери Салтин-бей увидел другую подземную залу, где на возвышенье, в пестрых чалмах и халатах сидели судьи, окруженные стражей с факелами в руках.

   Много отчаянных криков и стонов слышала эта пещера, много измученных пыткой людей нашли в ней свою могилу. Кровью были обрызганы гранитные стены, обагрен каменный пол, но кто расскажет нам все ее страшные тайны?

   Скатилась под топором и кудрявая голова Салтин-бея, а тело его выбросили в широкое окошко тюрьмы на дно Чуфуткальской долины. Шакалы и коршуны справили там по нему свою кровавую тризну... Грозен гнев хана, и страшна его месть! Даже преданье не сохранило имени светлого бея, только Чуфуткальскую крепость доныне татары зовут "Хырх-Ором", крепостью сорока, в память храбрых воинов, защищавшихся в ней от целого войска.

   Бесследно исчез и рабби Иегуда Бейм из родного города. Караимы никогда более не видали своего черного раввина. Прах его не покоится на караимском кладбище вместе с его отцами и предками под каменной белой гробницей в Иосафатовой долине. Но над бедной Ненекеджан, погребенной на вершине Чуфута, Хан воздвиг пышный памятник, несокрушимый непогодой и временем.

***

   Я видел его, этот памятник. Он стоит и теперь, безмолвный свидетель минувших веков, былых радостей и страданий, одинокий среди пустынных развалин Чуфут-Кале.

   Тюрбе Ненекеджан, прекрасный мавзолей, украшенный мавританским орнаментом. Вокруг входа начертаны надписи из преданий, хавадиса, говорящие о ничтожестве земной жизни и о другой, лучшей. Внутри, на возвышенье, стоит саркофаг, в форме гроба, высеченный из белого камня. На нем пестрым узором вьется арабская надпись:

   "Здесь погребена великая государыня Ненекеджан--ханым, дочь Тохшамыш--Хана, скончавшаяся месяца Рамазана в 841 году геджры".

   Бледная, милая тень! Окутанная дымкой легенды, как прозрачной чадрой, она мелькала передо мной, над белой гробницей, прекрасная, с глазами, как темный агат, полными грусти и мерцающего сияния... Тихо вздыхал вечерней ветерок, тихо пела какая-то жалобная звенящая струна в моем сердце... Оживало ли прошедшее над этой столетней могилой, вспоминалась ли, забытая любовь, также погребенная, также зарытая в землю, но еще сохранившая благоухание пережитого счастья, подобно полуувядшему пучку темно-синих фиалок, кем-то оставленных на холодном камне одинокой гробницы? Любовь и страдание, горячее сердце, жгучие слезы радости и разлуки -- все остынет, затихнет, все обратится в сирый прах, покоящийся под ногами случайного путника, забредшего на кладбище чужой, неведомой ему жизни. Ненекеджан, Мария! -- шептал я, и в странном созвучье сплетались эти имена, отраженные гулким сводом. С разбитым сердцем я вышел из ханской усыпальницы и равнодушно смотрел на развалины прошлого, на эти разрушенные дома, башни и стены древнего караимского города...

   -- А вот здесь подземная темница! -- говорил старый раввин, побрякивая связкой ключей и спускаясь по мшистым ступеням в темное отверстие вырубленной в скале пещеры.

   ¹ Караимы верят в существование души у животных и запрещают неверящим есть мясо.

АМА

   -- А подай-ка мни нергиле, Осман! -- сказал старый Ягья, поджимая под себя поудобнее ноги. Он сидел на красном диванчике в кофейне и пил маленькими глотками горячий кофе с гущей. Лицо у Ягьи было крошечное, сморщенное, смеющееся и совсем походило на печеную айву. Подстриженная, щетинистая бородка с сильной проседью окаймляла старушечье лицо Ягьи, однако не сообщая ему, как бы следовало, почтенного выражения. Наоборот. И эта бородка, и этот нос, и маленькие рысьи глазки, казалось, постоянно смеялись над собственной несообразностью и придавали лицу Ягьи какое-то подмигивающее, веселое выражение, не чуждое некоторой плутоватости. Ягья несколько раз затянулся и пыхнул дымом.

   -- Да, эфендим! -- проговорил Ягья, обращаясь к своему соседу, шарообразному мулле с жирным подбородком и масляными глазами. Да, это так же верно, как то, что мишмилла зреет на яблоне, минареты ходят по улице, а молодые девушки не хотят замуж. Ама?

   Тут все лицо Ягьи плутовато прищурилось, и он продолжал.

   -- Шинды соленыс бана...

   Впрочем, разве вы понимаете по-татарски? Например, скажите мне, какое значение имеет словечко "ама?" Вот, не знаете? Ну, так я вам объясню. Ама, поставленное в конец речи, придает ей совершенно обратное значение. Сказанное получает обратный смысл. Это то же, что сказать: "он имеет тысяч сто... долгу". Теперь подумайте, есть ли на каком-нибудь языке словечко, более удобное для выражения иронии и придачи юмористического оттенка чему угодно? Сам шайтан не нашел бы лучшего словечка для своего обихода.