Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы

   Аллах велик! Тиха звездная ночь...

   Тиха звездная ночь... Опустели улицы Бахчисарая, закрылись кофейни и лавки шумного базара. Едва белеют по склонам ущелья сакли татар. Как черные тени, уходят минареты мечетей в синеву неба. Не шепчутся ветви раин с перелетным ветерком. Только быстрая речка Чурук-су немолчно журчит в своем каменном ложе, омывая подножье ханского дворца, да однозвучно перекликается дворцовая стража. Вот медленно покатилась падучая звезда и пропала за дальней горой.

   -- Как сердце бьется!.. Мни страшно, Гира! -- шепчет, хватая за руку молодую еврейку, вся трепещущая, словно пойманная птичка, Ненекеджан.

   -- Не бойся, ханым! Послушай, как все тихо... Он скоро придет!

   Гира, оглядываясь по сторонам, осторожно спустила плетеную лесенку с вышки гарема. Свист ночной совки прозвучал глубине рва, и какая-то тень вышла из-под навеса деревьев...

   Стоя по колено в воде, бережно подхватил Салтин-бей на свои сильные руки дрожащую Ненекеджан и, крадучись, вынес ее, как легкую былинку, из речки у задней стены тонувшего в сумраке дворца. Здесь было пустынно и глухо. Не фыркала, не била о камень копытом, словно чуя беду, привязанная в кустах лошадь.

   Гира, перегнувшись через перила вышки, видела, как в сумраке мелькнула быстрая тень всадника с легкой ношей поперек седла. Где-то звякнула подкова, и все стихло. Еврейка выпрямилась и поспешно сбежала со ступеней лестницы. Словно удар набата прозвучал в глубине дворца. Что-то смутно и грозно в нем зашевелилось. Плач женщин послышался в гареме, в переходах задвигались огни...

   Как ветер, как птица, летит конь Салтин-бея. Вдвинув в широкое стремя ножку в сафьянном терлеке, крепко охватив шею джигита, прижалась к его груди Ненекеджан. И жутко, и горько, и радостно ей отдаваться его поцелуям. Держат ее сильные руки на узорчатом седле, вихрем мчится добрый скакун. Скалы и долины мелькают мимо, все уносится вдаль, только ясные очи Салтин-бея смотрят, как звезды, прямо ей в сердце.

   -- Кроткая овечка моя, черешенка алая! -- шепчет джигит, прижимая к груди свою нежную ношу.

   Вот он свистнул... За ближней горой откликнулись свистом. Свистнули справа и слева, и сорок татарских наездников из орды Салтин-бея выехали навстречу своему сераскиру. Словно лес, окружали Ненекеджан сверкающие копья, стеною сдвинулись кони и всадники и, как черные тени, понеслись в гору.

   -- Не бойся, джаным, с зарею мы будем в степи! -- нежно шептал молодой бей, склоняясь к своей красавице.

   -- Алла! -- словно в ответ, прозвучал тревожный окрик в задних рядах ордынцев. Салтин-бей поднял руку, и джигиты замерли на месте.

   Внизу, в темной лощине, был слышен лязг оружия и топот многих лошадей.

   -- Айда в Чуфут! -- крикнул Салтин-бей и помчался вперед со своим конным чамбулом.

   В кенасе, чуфуткальской соборной синагоге шла полуночная служба. На другой день был субботний праздник, и торжественный селихат, ночную молитву, совершал раввин Иегуда Бейм... Тихо и таинственно было в синагоге. Множество разноцветных лампад, украшенных золотом и драгоценными каменьями, опускалось со сводчатого потолка и мерцающим светом озаряло возвышение для священнодействующих, мягкие ковры, символические знаки закона и библейские письмена на стене кенаса. На стоящих рядами скамьях сидели молящиеся. Монотонное чтенье Пятикнижия, возглас раввина и пенье кантора странно звучали в тишине караимского храма.

   -- Благословен Бог Авраама, Исаака и Иакова! -обратился Иегуда Бейм к собравшимся в синагогу: из-за моря Шиттим взывают к нему колено Симона и колено Дана в пленении. Рыдая, мы простираем руки наши к Сиону...

   Исполинская черная тень, падавшая от раввина на стену кенаса, подняла свои призрачные руки. Подобно органу, протяжно и торжественно, зазвучал хор.

   В дальнем углу синагоги, куда едва проникал свет лампад, стояла всегда стройная еврейка с бледным лицом. Ее большие, черные глаза молитвенно останавливались на молодом раввине. В них было столько любви, мольбы и нежности, что, встречая этот взгляд, раввин невольно смущался и сурово сдвигал свои строгие брови. Обычное место в кенасе, где становилась еврейка, было теперь пусто, но Иегуда Бейм не заметил отсутствия Гиры.

   Снова прозвучал высокий голос кантора, и синагога затихла. Вдруг, издалека долетел словно громовой удар. Гул его прокатился по спящему на вершине скалы городу караимов и отдался под сводами кенаса. Кто-то громко и часто стучал в железные ворота крепости.

   Встревоженные лица показались на улице, толпа высыпала из синагоги. Несколько человек с копьями пробежали к воротам. Там уже перекликались стражники.

   -- Именем великой государыни, дочери Тохтамыш--Хана! -- требовал пропуска голос за воротами.

   Из бойниц караимы увидели сорок вооруженных всадников и впереди них -- воина в блестящей кольчуге с закутанной в чадру женщиной на седле.

   Скоро загремели железные цепи ворот, широко распахнувшихся при грозном имени хана. Салтин-бей со своими ордынцами приехал в город. Его татары тотчас сменили караимских стражников, и тревожная весть обежала Чуфуг-Кале. На азаре, паперти кенаса, поспешно собрался совет старейшин. Седой гахам, опираясь на посох и поддерживаемый двумя раввинами, всходил на ступени.

   -- Горе, горе! Что вы сделали? -- вся запыхавшись от быстрого бега, говорила Гира, схватив за руку проходившего в синагогу Иегуду Бейма: -- дочь повелителя бежала с Салтин-беем, уже близка погоня... грозный гнев хана обрушится на ваши головы!

   -- Ты лжешь, еврейка, -- задрожав от бешенства, вскрикнул раввин.

   -- Горе детям и женам вашим! -- ломая руки, рыдала Гира. -- Горе тебе, Иегуда Бейм! Проклятье народа падет на твою голову! Это ты настоял, чтобы дочь хана впустили в город. О, я все знаю! Ты любишь Ненекеджан. Я подслушала твои вздохи, твой шепот во сне, мои глаза следили за твоим страстным взглядом в Хан-Сарае. Я везде там, где ты, Иегуда Бейм! Я люблю тебя...

   Грубым движеньем оттолкнул от себя Гиру Иегуда Бейм и взбежал на паперть кенаса.

   Гневный и грозный восседал Тохтамыш-Хан на возвышенье в зале суда. Кругом стояли ханские янычары с обнаженными саблями. Весь диван был в сборе: Калга, Нуреддин-султан, визири, беи, евнухи, шейхи и улемы. Не было только начальника дворцовой стражи: он был обезглавлен по повелению хана. У дверей, скрестив на животе руки, безмолвные и неподвижные, как статуи, стояли черные аях-арапы, дворцовые прислужники. Все трепетало. Хазандар получил уже гневный окрик, медик-армянин, предложивший хану какое-то успокоительное питье, был прогнан из дворца, но первый встретил гнев хана бедный придворный поэт Хифзи. Великий сочинитель красноречивых надгробных хронограмм и эпитафий, невзрачный, тщедушный, с глухим голосом и грязной бородкой, Хифзи, еще ничего не зная о случившемся, распростерся, было, с какой-то просьбой "перед тенью милости Аллаха", но получил такой пинок ногою, что сочиненный им заранее для приветствия хана цветистый стих застрял у него в горле, как неудачно проглоченная кость. Подобрав полы своего желтого халата и потеряв на дороге громадный тюрбан, Хифзи кубарем выкатился из дверей Хан-Сарая.

   Тохтамыш был страшен. Маленькие узкие глаза его злобно сверкали над орлиным носом, тонкие губы были крепко сжаты, редкая седая борода вздрагивала на трясущихся от бешенства скулах и подбородке. Горе отца, оскорбленье, подавленные слезы и отчаяние разразились в его сердце ужасной бурей, и он, со всею необузданностью дикого самовластья, срывал свою обиду на приближенных. В высоком кауке, опушенном мехом, в расшитом золотом кафтане и украшенной самоцветными каменьями верхней накидке, опираясь на драгоценный посох, он сидел в зале суда и ждал донесений гонцов из Чуфута. Баскаки, сераскиры соседних орд со всех сторон прибывали во дворец. Кадии поспешно рассылали ханские ярлыки с приложенною к ним тамгою, печатью хана.