Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы

   По крутой тропинке поднялся Иегуда Бейм к двум главным башням города. Тяжелые, окованные грубыми кусками железа, ворота широко отворились перед ним, загремев цепями. Раввин ехал по узкой улице, выдолбленной в голой скале и окруженной низенькими каменными строениями. Подковы лошади звонко стучали по камню. В открытые двери домов видно было, как суетились около тандуров -- печей, вырытых в земляном полу комнат, старые и молодые караимки в чадрах и в цветных бешметах; на улице попадались высокие и важные фигуры караимов в белых чалмах и черных халатах, бородатые лица с большими грустными глазами. Встречные почтительно кланялись раввину и давали ему дорогу. У почерневшей угловой башни стоял часовой с пикой и мирно кормил голубей. Голуби сидели на руках, плечах, на древке пики караимского воина, толпились у его ног и клевали зерна из его протянутой ладони.

   Налево виднелся кенас, соборная синагога. Здесь Иегуда Бейм слез с лошади и, отдав ее слуге, вошел в двери соседнего здания. Это был дом раввина.

   Каменное двухэтажное строение неправильной формы, дом Иегуды Бейма, несколько напоминало башню. Оно прилепилось на самом краю чуфуткальской скалы, и его, похожие на бойницы, окна выходили прямо в пропасть. Отсюда в ясные дни, и особенно в часы заката, было видно за вершинами гор далекое синее море, чуть приметной чертой отделявшееся от небесного горизонта. В дом вела окованная железом дверь с тяжелым кольцом и засовами. В комнатах, окрашенных какой-то краской, с разными дубовыми потолками, было прохладно и тихо. Сюда не долетал ни один звук из широкого мира, лежавшего там, далеко внизу, где синели глубокие долины и ущелья. Спокойствие и мир царили здесь на высоте, за толстыми каменными стенами.

   Иегуда Бейм сидел, облокотившись на руку, над свертком старинной библии в кожаном, окованном серебром, ковчежце. Это была драгоценность караимской синагоги, древнее Пятикнижие, написанное по преданиям во времена Моисея. Еврейские письмена местами уже стерлись на желтом пергаменте. Кругом, на столе и полках, лежало множество других караимских рукописей: "Яд-Гахзако", "Мыцвос Маймонида", "Сабель Гайруше"... Генуэзский светильник бросал в сумерках вечера мигающий отблеск на страницы Пятикнижия, и бледное лицо молодого раввина, оттененное черной, слегка раздвоенной, бородой. Большие, характерно еврейские глаза задумчиво склонялись на книгу.

   -- "Аз есмь Господь Бог твой..." -- читал рабби Бейм великую заповедь, начертанную на скрижалях завета. Он тихо провел рукой по лбу... - Человек, травы, цветы, водоросли морей, животное и птица, -- проговорил он как бы про себя, -- весь мир утверждает единство Иеговы... Как близки мне эти травы, эти цветы, эти создания, населяющие землю... у нас всех единый, общий Отец, создавший нас. Нас ждет одна участь, обращающая в прах и тление все, что живет и движется... Голод, жажда, ужас уничтожения томят нас одинаково. Я видел страх смерти в глазах раненой стрелком дикой козы. Человеческое чувство сознания, скорбь разлуки с миром светились в этом погасающем взоре, которого я не забуду никогда... Правы ли утверждающие, что нет души у животных? Если так, как могут отнимать священный дар жизни у существ, живущих только однажды и так кратковременно вкушающих всю радость бытия? Прохлада вечернего ветерка, шум листьев, алый свет утренней зари, сон и пробуждение для них так же сладостны, как и для меня.

   Не верю!.. Своя вечная жизнь, своя душа есть у каждого создания, будь то мельчайшая из тварей земных¹. Иегова не позволил бы иначе проливать их кровь. Степь и горы, зеленые долины, неустанно бегущие волны морей, -- все полно таинственного движения, шума и шороха... камни говорят и дышат, когда их вопрошает слово имеющий... Вечное бытие материи открывается мне в красоте природы, Единый Дух чудится во всем мироздании. Благословенно имя Саваофа!

   Иегуда Бейм поднял молитвенно руки и протянул их к открытому окну, где в сумраке на вершинах гор догорал последний розовый луч заходящего солнца. Какое-то великое таинство совершалось там, в потемневшей лазури, озаренной на небосклоне пламенем погасающей вечерней зари. Раввин закрыл тяжелую книгу.

   Он долго еще смотрел в глубину дальнего вечернего неба, где зажглась, мерцая, первая золотая звезда. Как воспоминанье прошлого, она сияла тихим, полным какой-то недосказанной грусти, трепетным светом. Она говорила о счастье -- невозможном более, о радости -- но минувшей. Спускалась ночь, и, посылая сон, будила грезы и сновидения.

   Чудная, неотвязная греза снова просыпалась в сердце молодого раввина. Его душа, как чуткое эхо, откликалась на все таинственные голоса говорящей с нами природы, то звучные и торжественные, как молитвенный хор, то нежные и сладостные, как слова любви. Образ прекрасной Ненекеджан снова возник перед Иегудой Беймом в сумраке ночи, весь осыпанный алмазными звездами. Крупнейший алмаз горел на ее ханском тюрбане, но ярче звезд и алмазов сеяли ее чудные глаза. Она была ослепительней и прекрасней Савской царицы... Раввин видел ее опять среди цветников ханского дворца, он слышал ее голос, печальный и звонкий, как плеск фонтанов Бахчисарая.

   -- "Ненекеджан!" -- вздохнул теплый ветерок, пахнувший из окна на гаснущий светильник.

   -- "Ненекеджан!" -- запала где-то далеко струна мелодического сааза.

   Беззвучно, тихо стало кругом... Иегуда Бейм уронил голову на пергамент библии и прижал к ней пылающий лоб.

   -- Саваоф! Иегова! Всесильны! -- шептали его дрожащие губы.

   Призыв на вечернюю молитву раздался из синагоги.

   Аллах велик! Такой звездной голубой ночи давно не бывало в Бахчисарае. Сады Ирема ничто перед садами ханского дворца. Аромат фиалок, роз и гиацинтов наполняет дремлющий воздух. В сумраке, озаряя зелень деревьев, горят цветные, пестрые фонари из навощенной бумаги. Минареты, башенки, таинственные переходы спящего дворца обвеяны сладкими грёзами любви и неги... Тени сказок Шехерезады проносятся в очарованной тишине и благоухающим дымом аравийских курений окутывают сады и чертоги Хан-Сарая. Звучно, немолчно лепечет струйка фонтана, часто и чудно шепчут жемчужные капли. Стихнул гарем. Разметавшись на пестрых подушках, спят ханские жены. Нескромная ножка видна под атласным покровом, смуглая грудь ровно вздымает прозрачные ткани стамбульской тафты... Будто волшебные лампы Алладина горят в переходах сераля... Будто топазы, рубины и яхонты светятся в золотой оправе. Сквозь стрельчатые двери, один за другим, видны покои гаремов. Таинствен и сладок их голубой сумрак. Восторг, наслажденье и нега здесь дремлют, утомленные счастьем... Чуть замер звук поцелуев, и бредит сквозь сон усыпленный гарем.

   -- Слава Пророку, лицо Бахчисарая улыбнулось! -- ласкаясь и обнимая колени хана, говорит молодая Зулейма. Она одна с повелителем в дальнем покое сераля. Разве могут у нее быть соперницы? Она стройна, как тополь Стамбула. Ее глаза -- черный агат, как венчик розы, полуоткрыты ее алые губы. Шелк красных шальвар, бархат бешмета слишком нежны, чтобы скрыть хоть одно из ее очарований. Зулейма прекрасна, Зулейма -- любимая жена великого хана. Отчего же сдвигаются ее тонкие брови? Разве кто-нибудь в силах отнять у нее сердце ее властелина? Ненекеджан, одна Ненекеджан -- ее злая соперница. Хан больше, чем бедную Зулейму, любит свою дочь... ей он дарит лучшие наряды, с нею делить досуг свой. Зулейма не простит этого никому!

   -- Чего желает мой повелитель? Рабы спят, и я сама заправлю ему душистый нергиле, -- улыбается Зулейма. Она ставит на узорный ковер драгоценный кальян и нежной рукою подает хану янтарь змеистого чубука. Тихо вьется синий дымок, чуть тлеют ароматные уголья.

   -- Уснула ли моя Ненекеджан? -- спрашивает хан у Зулеймы.

   -- Ненекеджан... -- дрожащим голосом отвечает одалиска... Но вот, не договорив, она вся насторожилась... Кто-то трижды хлопнул в ладони за дверью... -- Ненекеджан, -- склоняется Зулейма к плечу хана, дочь Царя Царей, не достойна его милости... В эту ночь ханым бежит с Салтин-беем!