Понурый Балтия-джаз

Я усмехнулся. Надо же придумать - "Момент Истины"!

На отдельном столике в темной комнате стоял параллельный телефонный аппарат. Я вытер руки полотенцем и набрал номер лавочки Велле.

- Слушаю, - сказал Ефим. - Ну, что?

- То, что хотели. Можешь приезжать. Меняем, однако, место встречи...

Я продиктовал с бумажки, вытащенной из кармана, адрес Тармо.

- Гениальный ход, - сказал я себе негромко, повесив трубку.

И вдруг почувствовал страшную усталость. Глаза смыкались.

Я подумал, что как только отпечатаю последнюю фотографию, завалюсь на один из четырех секс-диванов Тармо вздремнуть.

Развесив влажные снимки и включив сушильную установку, я запер темную комнату на ключ, отобранный у Тармо. Бармену я велел погулять часа два. Он ушел с удовольствием, сунув в задний карман узких джинсов двести пятьдесят крон наличными из бюджета Ефима Шлайна. Появления самого донора следовало ожидать не ранее, чем через полчаса, и я ухнул, не снимая ботинок, в мягкие валики и подушки на диван.

Дремалось плохо, грезился филиппинский госпиталь, сестры, делавшие отцу обезболивающие уколы и склонявшиеся над ним словно бы только для того, чтобы продемонстрировать горчичные ляжки. Как и все мои сны, этот был очередным повторением, и, очнувшись от стука во входную дверь студии, я бы мог в деталях рассказать его продолжение...

...Отец сел в постели, подтянувшись на ручке вроде трамвайной, свисавшей со штанги над кроватью, и, обратившись ко мне в последний раз в этой жизни, четко произнес: "Не хочу!"

Так было в моем сне, и во сне же я представил собственную смерть, такую же, в общем, приличную, в госпитале, в окружении сестер милосердия с горчичными ляжками, выглядывающими из-под мини-юбок, часов в пять утра, посреди огромного загазованного тропического города...

На самом-то деле отец кончил счеты с жизнью неудачным выстрелом в сердце. После него, как сказал врач на вскрытии, он ещё дышал двое суток... Один, в своем номере.

Маме он оставил достаточно на пять-шесть лет жизни на её счете в новозеландском банке. Чековую книжку папа пришпилил к прощальной записке: "Я всегда любил вас. Я был счастлив вашей поддержкой. Вы не предавали меня. Не предам и я. Мне 65, силы уходят. У меня болезнь, которая превращает в обузу. Вы верили моим решениям. Верьте и этому последнему. Ваш любящий муж и отец. Да спасет вас Господь".

Болезнь угнездилась в его сердце. Он и стрелял-то в нее. Я знаю. Неясным оставалось одно: зачем он поехал умирать на остров Лусон, в Манилу? Позже я, кажется, понял. Во-первых, чтобы остаться одному, спокойно обдумать свое решение и, подготовив бумаги, не дрогнуть. А во-вторых, чтобы поближе ко мне оказалась поддержка Владимира Владимировича Делла, бывшего харбинского балалаечника и последнего белого плантатора, торговца каучуком, друга отца...

В Маниле стояла сорокоградусная жара при стопроцентной влажности. Кондиционеры в семидесятые годы стоили бешеные деньги, и, подсчитав свои возможности, я договорился с холодильником компании "Пепси-Лусон" о поставке одной тонны льда. Партиями каждые два часа. Служащие вытаскивали из-под стола, на котором лежал гроб с телом папы, цинковую ванну с растаявшими кусками и ставили другую - со свежими. Лед в пластиковых пакетах лежал под покрывалом на груди и животе, у висков. Владимир Владимирович обещал, что православный батюшка прилетит из Австралии. У Делла в хозяйстве имелись две двухмоторные летающие лодки.

Старый деревянный гест-хаус "Чан Теренган Гарсиа Аккомодейшн" возле аэропорта освобождался от мебели и сантехники перед сломом, поэтому хозяин-китаец согласился принять постояльца с покойником. Мотель тоже умирал.

В номере с мертвым папой я прожил полтора дня, совершенно один, если не считать появлений служащих "Пепси-Лусон". Позже пришли Делл и священник, оказавшийся австралийским аборигеном, принявшим православие и постриг в Японии. Мы выпили по стакану "столичной", бутылку с которой я охладил в ванне со льдом под гробом. Я настоял потом, чтобы Делл принял оплату за самолет, и выдал щедрое пожертвование батюшке на его туземный храм.

Жидкая сероватая земля сама по себе, оползая, сомкнулась над тиковым гробом на старом колониальном кладбище в пригороде Манилы. Она липла к лопатам, словно клей, и уже пахла гнилью. Спустя пять лет, в тот год, когда разъяренные лусонские мужики с мотыгами и мачете собрались захватить кладбище под пашню, его сровняли и покрыли армоцементными плитами на зло бунтовщикам, а поверху разместили вертолетное "крыло" военно-морских сил.

Спустя несколько лет, выполняя задание шефа частной детективной конторы бывшего майора таиландской королевской полиции Випола, я прилетел из Бангкока в Манилу и получил возможность помолиться перед колючей проволокой военной базы, за которой сопрели останки отца. Таксист, который вез меня в аэропорт, находившийся по пути, тоже вышел из "Форда" и встал на колени поодаль. Думаю, это был единственный случай, когда я плакал при посторонних. Может, из-за отсутствия навыка скорбеть не в одиночку.

...Я очнулся - ото сна или воспоминаний?

В двери топтался Ефим Шлайн в картузе "под Жириновского" и распахнутом пальто свиной кожи. Одной рукой Ефим поправлял очки, а в другой держал оранжевый школьный портфель. За пояс его пальто цеплялся малец лет восьми в ученической шапочке с лакированным козырьком.

- Все, мальчик, - сказал ему Ефим по-русски, - расстаемся. Вот тебе две кроны, как договаривались. На мороженое...

- На фик твое мороженое, - сказал малец, пряча деньги в карман куртки и забирая портфель. Русский натурализовавшийся эстончик показал нам серый язык, извлек пластмассовый пистолетик из кармана и, сделав "пх-пх" сначала в Ефима, а потом в меня, затопал по лестнице, растопыривая ноги в резиновых сапожках. Подвальная лестница была слишком крутой для него.

- Ай-яй-яй, - сказал я лицемерно. - Являетесь, господин оператор, с прикрытием из ребенка! Опасаетесь засады?

- Ох, и нора! - воскликнул Ефим Шлайн, передергивая плечами.

Я тоже вдруг почувствовал: сыро и промозгло было у Тармо.

- Твой голос по телефону мне показался странным. И ещё перемена места встречи. Мог я предположить, что ты под кайфом, вколотым под лопатку или в задницу? - добавил Ефим.

- И бросился вызволять, рискуя не столько своей, сколько жизнью подрастающего бандитского дарования. Ах ты, паршивый преданный друг!

- Дети, в особенности с пистолетиками и в этой стране, наша достойная смена! - сказал он.

Сквозняк из открытой двери раскачал сотни змеек-пленок, пока я впускал Ефима.

- Откуда у тебя этот дворец культуры? - спросил он.

- Реквизировал у фотопедика за двести пятьдесят крон вместе с лабораторией, материалами, оборудованием и диванами... Не угодно взглянуть на мир искусств? Вот галереечка! Не желаете послужить моделью? Ась, не слышу, ваше степенство?

Балагуря, я подвел его к письменному столу, где лежала пачка фотографий, и первой сверху была увеличенная до крупной зернистости, - со щекой, примятой прикладом, и бровью, хмурившейся за оптическим прицелом. Марка оружия не различалась.

Ефим схватил пачку и побежал по комнате, тасуя снимки.

- Откуда? - спросил он.

- Дом напротив музея поставлен на ремонт. Снимок сделан с третьего этажа. Где я сначала назначил тебе встречу.

- Это пятый этаж, не меньше.

- Это третий этаж, средневековый.

- Что ж, что ж, что ж... А это откуда?

Ефим вернулся к первому снимку.

- Дистанция от меня метров сто - сто двадцать. Этаж шестой. Здание это новое. Там есть лифт, я проверил. Занято учреждениями. Внизу магазины. По вечерам никого. Закрывается, остается ночная охрана.

- В кого он целил или кого он высматривал?

- Меня, я думаю...

Ефим опять побежал по комнате. Я уселся на диван.

- Опиши теперь на словах, - попросил он, подвешивая снимок на веревке прищепкой, подобранной с письменного стола Тармо. Покосился на лежавшую под стеклом фотографию, на которой дистрофическая брюнетка и толстенный блондин составляли композицию - хилая девичья грудь и мощное главное достоинство молодца отбрасывали общую тень так, что получался сосок с торчащим из него подобием водопроводного крана. Конец водопроводного крана, назовем это так, был удлинен красным фломастером. Видимо, по мнению Тармо, требовалась пересъемка. Ефим поднял и опустил брови.