Литконкурс Тенета-98 (сборник рассказов)

На эти самые пять минут я даже забываю о застрявшей в горле таблетке. Потому что все вокруг фонтанирует фейерверками, цветет и благоухает. Сияет солнце, и тучи бросаются врассыпную, кружа далеко в обход российских границ. Вместо града -- мудрые, как сократовский лоб, реформы, вместо дождя -- добрые, как мишка Вини-Пух, слова. Читая газеты, люди -- о, чудо! -- улыбаются, и нация упавшим лыжником цепляется за палки, оскальзываясь, поднимается с колен. Даешь отечественную зубную пасту! И мыло с шампунем -исключительно свои! У них закупать только бананы с телевизорами, все остальное -- наше! И парочку батарей "С-300" вкупе с "Тунгусками" -- в вагоны и срочным образом на Ближний Восток! В обмен на финики с изюмом. И вот уже уральское оружие разит агрессора, радостные брехенвильцы хохочут, отплясывая гопака на крышах. "Томогавки" валятся с неба вперемешку с грузными бомбардировщиками. Точь-в-точь как сегодняшний снег. Пентагон в шоке, Белый Дом в панике. Летчики отказываются выполнять боевые задания. Даже за дополнительные доллары. Раньше соглашались, а теперь нет -- сидят в ангарах, режутся в домино. Погибать и пропадать во цвете лет -- мучительно больно и обидно. Тем паче -- из какой-то крашеной медсестры. Ну уж, дудки! Миру, как говорится, мир!.. В итоге -- сокрушительный импичмент, прекращение войны, аннулирование всех российских долгов. С Ближнего Востока плывут вереницы караванов. Не с анашой и героином, -- совсем даже наоборот. Все мечтают купить у нас средства ПВО. На верблюжьих спинах -- тугие сумки с золотыми слитками и новенькими "евро". Шейхи не скупятся. Видя такую картину, НАТО смущенно просит прощения, Совет Безопасности клянется впредь без разрешения не делать ни шага. А я, красивый, неприступный, веду переговоры лично, попыхивая папироской, свободно цедя слова и фразы на английском с немецким, мимоходом уличая в неточностях волнующихся переводчиков. Обманутый моим добродушием, французский аташе пытается меня приобнять, но я на чеку. Неуловимым движением бью его под ложечку. Спокуха, Комаров! Обойдемся без рук!.. Простите, но я... Без "но"! Потому как все помню, камарад! До копеечки! В нынешней войне ты, конечно, не участвовал, но где в твоих музеях униформа наших солдат? Почему в хронике Второй Мировой фигурирует один де Голль? Он, конечно, Шарль, да только без наших двадцати с лишним миллионов ни черта бы вы, братцы, не сделали. И хваленую вашу линию Мажино немцы схавали, как пару худых бутербродов! Эх, не Кусто бы с Депардье, прописал бы вам ижицу... Кес ке се?.. Не кескесе, а ижицу! Лекарство такое... Да, но пардон!.. Хрен тебе, а не пардон! Газданова-то опять же вы в Париже мытарили? Такого мужика -- и в таксисты! А ядерные испытания?! А принцесса Диана?.. Эх, если б не Пьер Ришар с Бельиондо!.. И нечего тут кривиться! Мы вам еще за двенадцатый год всего не припомнили. А своими "Миражиками" ты тут не размахивай. Как говорится, есть у нас метод против Коли Сапрыкина. В виде Су-37-го...

Я возвращаюсь на землю, и палец вновь колотит по пульту. На экране -- очередной депутат. Глаза вместе, щеки врозь, фразы маршевыми пролетами -- вверх и вниз, в обход слуха, словно кто царапает гвоздем по стеклу. Я резво щелкаю кнопками, сигаю по каналам, словно по кочкам. Но болото непроходимо. Всюду одни и те же сытые, о чем-то поскрипывающие лица. Приходится возобновлять прыжки. Мой японский "Шарп" ("мой" и "японский" -- хорошо, верно?) берет одиннадцать телеканалов, и для меня, привычного к вековечным российским двум, подобный диапазон -- сущее раздолье. Таким раздольем кажутся ребенку наши квартиры лет этак до шестисеми, пока макушка не начинает упираться в притолку, а ребра в стены безвариантного клозета.

Очередная молния через экран, и какой-то деятель за столом, с крючком ноги на колене ласково принимается убеждать меня, что исконного языка нечего стесняться, он был, есть и будет, что именно в нем кроется особый колорит России, что от правды бегут только хлюпики и невежды, а на самом деле бежать надо совсем даже в обратную сторону.

Не вняв доброму совету, я нажимаю кнопку и все-таки убегаю от правды. Попутно начинаю кое-что припоминать о выступавшем. Кажется, это известный театрал. Артисты у него отважно обнажают на сцене сокровенные участки тела, а в монологах вставляют непечатные выражения, от которых публика жмется и глупо хихикает. А что вы хотите? Правда -- это правда, и колорит -- это колорит.

Чуточку взвинтив напряжение в ноющей голове, я делаю безрадостный вывод: человечество вновь меня обскакало. Не подлежит сомнению, что я в списке хлюпиков и невежд. Поэты и киношники с пеной у рта доказывают естественность нецензурных афоризмов, а я, брошенный муж, непоэт и некиношник, этих самых афоризмов по невежеству своему избегаю. Ханжа брюзга и, страшно подумать, -натурал!

Игнорируя теледебаты, пальцами левой ноги я почесываю пятку правой, вслепую продолжаю наигрывать на пульте. Так чуточку веселее. Голоса перебивают друг дружку, создается впечатление перебранки. Будни парламента. Каждый о своем, и никто никому не внемлет. Только пустыня и только Богу...

Почти засыпаю, однако заслышав знакомые интонации, сонно поворачиваю голову. Говорящего разглядываю не сразу. Возле дивана стул, на стуле завлекательно красные трусы. Сразу уточняю: трусы мужские -- мои. Из трусов торчит голова финансового гения Майдара (не путать с Мойдодыром!). Он объясняет и растолковывает мне насчет денег, которые я, не туда вкладывал, и насчет депутатов, которых я не так выбирал. Потому, дескать, теперь и пусто. На душе, в кошельке, всюду. Говорит он убедительно, и лоб у него убедительный. Почти как щеки. В детстве он был, вероятно, красивым мальчиком -румяным пятерочником, с кулаками бросающимся на хулиганов, смущенным шепотом сообщающим завучу про курильщиков в туалете. Все у него записано в блокнотик, ничего не перепутано -- фамилии, классы, количество и марка выкуренных сигарет. Мальчик безусловно блистал талантами. Мог бы, наверное, выучиться на доброго бухгалтера, но фигушки! -- скатился в депутаты. И скажет ему потом родная мама: "Лучше бы ты стал бухгалтером". Не поймет, старая, не оценит.

* * *

Окончательно дозрев, я решительно поднимаюсь. Хватит! Мариша, конечно, ушла, но жизнь-то ведь не закончена! И если нецельная натура сознает, что она нецельная, то у нее есть еще шанс исправиться. А я сознаю. Я очень временами сознаю!

По-солдатски одеваюсь, трусцой бегу на кухню. Пара ложек кофе из жестянки, пятисекундный бутер из масла и сыра. По-американски -это чизбургер, по-нашему -- обед. Движения мужественны и бескомпромиссны, в ушах трубят походные горны. Увы, едва я подношу чашку к губам, как за стеной громко принимается рыдать соседка. Я вздрагиваю, и чашка, кувыркаясь, летит вниз. Летит, обливая по пути все на свете, а главным образом -- мои парадные особенно любимые джинсы. В пол она врезается с впечатляющей силой -- словно метеор в случайно подвернувшуюся планету, разметав по поверхности струи-протуберанцы, фарфоровой шрапнелью стегнув по залегшим под плинтусом тараканьим бандформированиям.

Я огорченно гляжу на джинсы, перевожу глаза на стенку, за которой в данную минуту всхлипывает соседка. И почему они это дело любят? Ведь любят, честное слово! Или правду говорят, что плакать полезно? Выплеск отрицательного, попутная чистка глаз и все такое прочее. Мужчины не плачут, они гордо страдают и цедят сквозь зубы колоритную речь. Потому и умирают быстрее. В общем, все как у Жванецкого. Либо веселись, но коротко, либо плачь, но долго. Одни посредством исконного языка сближаются с народной нивой, другие посредством слез лечатся от печали. Все бы ничего, только у меня изза этих печалей произошел выплеск совсем иного рода, к полезным событиям отношения абсолютно не имеющий.

Пройдя в комнату, я кое-как отряхиваю джинсы, включаю магнитофонную глушилку и, прихватив веник с совком, возвращаюсь на кухню. "Зайка моя!" -- поет черноглазый Киркоров, а "зайки" не слушают и продолжают натужно рыдать. Чтобы не бояться катаракт и жить до семидесяти пяти как минимум. Против наших статистических шестидесяти двух -- все равно что Эверест против Воробьевых гор...