Фашист пролетел

- А все-таки?

Провожая их, Мазурок сообщает, что в последнем номере "Плейбоя", который показать не может, ибо батя перед Америкой все запер на замок, как раз есть очерк под названием "Моя первая оргия"...

Они не реагируют.

- С иллюстрацией? Чувак снимает полные радости штаны, а за ним там куча мала.

Они молча одеваются.

- За компанию, конечно, можно... Нет, не повеситься, Адам! Покувыркаться. А гондоны брать? Нет, что я... Это противоречит принципу единственности.

- Который мы всецело уважаем. - Адам снимает шляпу с оленьих рогов.

- Значит, в Иерусалиме? В следующем году?

* * *

Оргия не оргия, но по пути в трамвае Александр умеряет волнение задней мыслью, что он, во всяком случае, из ванны и в только что выброшенной на прилавок новинке made in Hungary - в белых трусах.

Преподнесенной, кстати, мамой, отстоявшей очередь в "Галантерее".

Приняв бутылку, Стенич снова лезет с поцелуем. "Ангина у меня!" "Волков бояться..." - и напирает чреслами, выказывая поразительную энергию заблуждения. Ударом самбо Александр освобождается из кольца рук, поднимает упавшее пальто, вытаскивает сверток, который Стенич тут же разворачивает:

- Белые?

- Прости за интим, но мама взяла пару... Не нравится?

- Трусишки прелесть, прелесть! Однократные, конечно, но очень, очень кстати.

- Соучастницы в сборе?

Стенич убегает без ответа, а справа из кухни крашеная блондинка птичьего вида высовывает для рукопожатия локоть, голый и морщинистый:

- Я - мама!

В шлакоблочных стенах чувство многолюдности, хотя прекрасного пола, похоже, больше нет...

- Штрафную!

Из-за круглого стола, покрытого скорее новой простыней, чем скатертью, тянутся с разнокалиберными рюмками Адам и Мазурок. "Почему ты здесь, а не в Израиле?" - "Потому что человек - скотина". Адам смеется: "Зачем определения? Человек есть человек". - "И их уже четыре! Где девушки?" - "Зачем все портить? Хорошо сидим!" - "Нет, серьезно?" "Виновник пусть ответит! Да ты ее разрежь!"

Но Стеничу жалко ленточку, и он ломает ногти.

- Стен, где же дамы?

- Дамы будут.

- Когда?

- Своевременно. Давайте посмотрим, что Адам мне подарил... - Стен вынимает статуэтку в виде двух матросов, которые танцуют в обнимку и вприсядку. - Ха-ха-ха! Вот чем сбил Сталин с толку Андре Жида! Не знаете? Французскому мэтру матросики наши понравились настолько, что стал он трубадуром сталинизма. Мерси, мон шер...

Александр мотает головой:

- Трубадуром не стал. Ты путаешь с Фейхтвангером.

- Нет разве?

- Совсем наоборот.

- Тогда еще больше уважаю. Друзья? За Жида?

В дверь стучат столь властно, что они отставляют рюмки, глядя, как Стен срывается навстречу. Рука не девичья, а для милиции как будто рановато? Стен пятится задом, простирая руки:

- Ты просто эфиопская царевна...

Черный шелковый тюрбан с камнем, блестящим, как третий глаз. Волосы из белых стали черными. Брылы, плечи, напудренный бюст, под черным платьем проступает тугой корсет.

- Ба! Знакомые все лица...

- Прошу любить и жаловать! Аида Михайловна!

- Да никакая не Михайловна! Аида, мальчики. И баста!

С виду она старше матери, которую Стен отрывает от плиты:

- Маман, имею честь представить... Заслуженная актриса республики, причем не только одной! Скольких, Аида?

- Считая автономные?

Актрису усаживают во главе стола. Рядом садится Стенич, избирая себе по правую руку Александра который возмущенно шепчет на ухо Адаму: "Но это же семейный праздник?" На что Мазурок, который слышит, отвечает: "Зато верность сохраним" и поднимает первый официальный тост:

- За маму!

Любовница лихо опрокидывает, а мама, не садясь, клюет, и убегает, оставив рюмку.

Проглотив разочарование вместе с водкой, Александр подцепляет в попытке свернуть бледно-розовый кружочек "докторской", когда виновник хватает его за руку. Вилка ударяет о край тарелки, но в общем шуме внимания никто не обращает. Лицом обращенный к своей любовнице, Стен, больно вдавливая ему часы в запястье, утягивает руку под скатерть-простыню, чему Александр противится с дружеским недоумением - вплоть до момента, когда ладонь его насильно накладывают не на зашитый в замшу свинцовый кабель - на живое! Выпустив под скатерть свои девятнадцать на двенадцать, коварный Стен пытается свести на члене, чужом и чуждом, пальцы Александра, который их разгибает, пытаясь выдернуть всю руку. Хватка мертвая, расчет на конформизм. Не прекращая отвлекать внимание актрисы и продолжая борьбу под скатерью, насильник, друг и юбиляр в одном лице смыкает пальцы на противоестестве, которое пульсирует, бесстыдно празднуя победу. Бросив нож, Александр хватает правой вилку. Но вонзить не успевает. Сорвавшаяся с хуя левая ударяет снизу по столу. Подпрыгивают тарелки и бутылка, которую подхватывает Адам:

- Эй, вы чего там?

Отвернувшись от любовницы, Стенич белоснежно улыбается:

- Ничего мы.

- Тогда берите.

Они берут.

- Или чего?

- А если по зубам?

- Переживем. Ты левую качай. Смотри сюда...

Обеими руками Правилова обхватывает бицепс:

- А поднять меня бы смог?

Виски сжимает, как на глубине. Поднявшись, Александр плывет и огибает, как человек-амфибия, но вдруг прикладывается о косяк. Надолго припадая к холодной струе, он обнаруживает себя на кухне на пару с мамой, которая жалуется, что, такая сволочь, даже перевода не прислал на девятнадцать лет, потом начинает увещевать, что годится в матери и Александру, чего последний не отрицает, усаживая ее при этом на предварительно накрытую жирноватой крышкой газовую плиту и вклиниваясь между бедер с чулками, натянутыми на никелированные застежки. "Не стоит, - роняет она туфли на пол. - Лучше я вам десерт..."

Вдруг отлетает кухонное полотенце, которым была забита дверь. Кем? Неужели мной?

Стен улыбается, как фильме "Коммунист" - страшно, широко и белозубо. В одной рубашке, расстегнутой, с подвернутыми рукавами - весь в мускулах, мускусе и шерсти на груди, а на кудрях гармониста тают снежинки.

Босая мама соскакивает на пол:

- Что, уже зима?

- Разве? Я даже не заметил. Там "волгу" Аиды облевали с шофером заодно. Здесь на святое посягают. Не пора ли, мама, кофе заварить?

- А без кофе можно? - слышит Александр свой слабый голос.

- Что с ними делать, мама? Отпустим, или...

В трамвае Адам, который был всем доволен, начинает бурчать:

- Тоже мне оргия. На четверых две матери, а вместо водки самогон.

- Но пился хорошо.

- Первач. Виновник не проказил?

- А как же! Под столом, скотина, вынимал.

- Его коронка. Несправедливая природа наделила так, что только на ярмарке показывать.

- Если бы показывать! Дрочить пытался. При помощи моей руки!

- Ну, так и что?

- Как что? Рука писателя!

- Смеяться будешь вспоминая. Однажды на заре брутальной юности из электрички мы вафлёра выбросили. Оскорбившись! Теперь же, по прошествии лет, фигура эта...

- Что?

- Спать иногда мешает, - говорит Адам, надвигая шляпу на глаза.

Германикус

Аргентинец молчал. Наверное, жалел, что проболтался.

Под ногами потрескивал снег. Мы свернули на улицу имени какого-то партизана. Слева за территорией заводской столовой, откуда в школу приносили плохо пропеченные пончики, начиналась заводская же свалка - белое безмолвие до горизонта. Дома были только справа. Библиотека уже сменила вывеску, тоже бордовую и с золотыми буквами, но с новым названием этого района.

Домой он меня не пригласил.

Беседка во дворе напоминала пагоду, а все китайское я любил, я даже записался во Дворце пионеров в кружок интернациональной дружбы в надежде получить адрес пен-френда в КНР. Проваливаясь, я проложил к ней тропку. Внутри занесенная снегом скамейка шестиугольно огибала сугроб, из которого ножка стола поднимала снежный гриб. Я влез на скамейку, сел на борт и с ранцем за спиной стал раскачиваться на узком. Доски, пинаемые каблуками, издавали мерзлый звук. Свод беседки выглядел угрожающе, отовсюду прямо в глаза торчали незагнутые гвозди. Они были тронуты ржавью. Я представил, что со мной будет, если земля вдруг опрокинется. Я раскачивался, но ощущение угрозы не проходило. Нет, а вдруг? Внезапный ракетный удар?