Рассказы

XI

   Когда Захар пришел домой, на дворе было темно и тихо. У хозяев вверху и внизу горели лампадки. В спальне красильщиков тоже виднелся огонь. Захар зашел туда поглядеть, что делается. Вся спальня почти была пуста, только в самом заду сидело несколько человек. На нарах был поставлен большой сундук, на сундуке стояла лампа. Вокруг него сидело пятеро красильщиков и дулись в карты в три листа. Они так были увлечены игрой, что не обратили никакого внимания на вошедшего Захара. Захар постоял, постоял, повернулся и пошел назад. Взглянув на лошадей в конюшне, он пошел в свою спальню. Там тоже было тихо и темно. Захар чиркнул спичку и заметил в углу фигуру спавшего человека, но когда он зажег свечку, то человек, оказалось, не спал. Он зашевелился и бодрым голосом проговорил:

   -- Что, не разрешил московского-то?

   Захар по голосу узнал, что это был Ефим.

   -- Нет, -- сказал Захар.

   -- Небось те-то назюзюкались?

   -- Кто как...

   Ефим немного помолчал, потом проговорил:

   -- Вот всегда так: за копейкой гонятся, шут знает как -- работают, ломают, обрывают себя во всем, а когда попадет эта копейка в руки, сейчас ее ребром.

   -- Погулять хочется, -- чтобы сказать что-нибудь, молвил Захар.

   -- Да какой от этого гулянья толк! Налопаются, ходят, как мухи отравленные, начнут козла драть, с похмелья мучаются... за свои же деньги да так себя терзать?.. Дурачье безголовое!..

   -- А ты сам-то нешто не пьешь? -- спросил Ефима Захар.

   -- Бог миловал.

   -- Куда ж ты деньги-то деваешь?

   -- Домой посылаю.

   -- У тебя кто же дома?

   -- Жена, старуха-мать, детей четверо.

   -- Что же, они хорошо живут?

   -- Хозяйствуют помаленьку, три души земли пашут.

   -- А с тебя деньги-то очень спрашивают?

   -- Еще как! Наши земли тощие, -- в них больше вобьешь, чем с них получишь... Держат они теперь трех коров да двух лошадей, а зачем держат? чтобы больше навоза было, а их зиму-зимскую нужно прокормить. Меняются они работой: скотина на них, а они на скотину...

   Захару вспомнились подобные условия ихней деревенской жизни, и это ему показалось очень верным.

   -- Отчего же ты не велишь им сократить, коли ты так понимаешь?

   -- Отчего? А что ж им тогда будет делать! У меня два парнишки растут, одному семнадцать, другому четырнадцать лет; теперь они скотину убирают, а тогда что им делать?

   -- Сюда бы их взял да приделил бы куда.

   -- В эту пропасть-то?! Господи упаси! У меня баба говорит это, да я ее не слушаю. Пока жив, здоров, не пущу их сюда, -- нечего в соблазн их вводить.

   -- В какой же соблазн? Може, они по трактирам-то ходить не будут, зададутся в тебя, будут трезвые.

   -- В трактир не пойдут, по другим местам будут шляться: в киятры да в цирки. В Москве блудных мест много...

   -- Театр не блудное место, там, говорят, иной раз плачут, как представляют.

   -- Все одно -- притон: музыка да актерки. За последнее время вот их сколько развелось. Про Москву говорят, что она второй Вавилон, -- Вавилон и есть.

   -- Зачем же ты живешь в этом Вавилоне? Ругаешь его, а сам живешь.

   -- Я живу тут только телом, а душа моя не принадлежит ему. Я душой, брат, далеко от Москвы. Во мне душа божья, она около бога и живет.

   Стали возвращаться из трактира клеильщики и курчаки. Все были подвыпившие, некоторые совсем пьяные. Пьянее всех оказался Федор Рябой. Он шел шатаясь и говорил:

   -- Да, братец ты мой, дела! Фу ты, черт возьми! Хо-хо-хо!

   Пошатываясь, он стал снимать с себя сапоги и копался с этим чуть не полчаса.

   Другие курчаки шумно разговаривали и ругались. Одного замутило. Захар, расположившийся было на нарах, встал и вышел из спальни. Он прошел в конюшню, забрался на сенник и решился там провести ночь. Там ему никто не мешал, но все-таки ему долго не спалось; сегодняшние впечатления были для него, должно быть, сильны, и он не сразу переварил их.

XII

   После этого Захар из всех фабричных дружественнее стал относиться к одному Ефиму, от остальных же сторонился. Где бы то он ни был с ними, он больше молчал, отвечал только на вопросы, сам же никогда почти их не задавал. Дядя Алексей, прежде ласково было к нему относившийся, стал теперь охладевать. Один раз, работая, он проговорил:

   -- Ездок-то у нас -- парень с душком.

   -- Форц имеет, -- сказал Федор. -- Книжки читает да рихметику-грамматику знает, -- думает: кто я есть!

   -- Ученые-то, брат, все такие, -- вмешался в разговор Гаврила, -- они только и видят что себя, а об других-то и не понимают.

   -- Вон наш Ефим не много читает и то уж о себе только думает; ишь с нами и не говорит, -- вымолвил, косясь на Ефима, Сысоев.

   -- Ну, тоже указал на кого, -- пренебрежительно сказал Федор, -- нешто он человек?

   -- Ты делай, знай, свое дело-то; тебя не трогают! -- с неудовольствием заметил Ефим.

   -- Я и делаю, -- продолжал, плескаясь в корыте, Федор. -- Вином брезгует, убоины не ест. Что зря мудрить -- все человеку на радость сотворено.

   -- А коли на радость, ты и радуйся, а другие в другом радость находят, -- сказал Ефим.

   -- В чем другом-то? Заберут себе в головы да других смущают, больше ничего. Отчего же это вся смута-то в простом народе пошла? Уставы нарушили... не я градоначальник, -- я всех бы таких связал да в Яузу...

   -- Вот то-то бодливой корове бог рог не дал, -- смеясь, опять сказал Ефим.

   В клеильню вошел Иван Федорович и проговорил:

   -- Старый ездок открытое письмо прислал. Пишет, что очень скучно ему; нога в лубках, а еще четыре недели держать будут: просит, кто-нибудь пришел бы навестить его.

   -- Кому ж идтить? -- вздохнув, проговорил дядя Алексей.

   Все промолчали.

   -- А что скучно, то это верно, -- опять сказал дядя Алексей. -- Человек здоровый, все небось как следует, а нога не пускает. Кому хошь доведись...

   Иван Федорович вышел из клеильни. Вошел Михайла; он сел на ступеньки лестницы, вынул коробку папирос и, закуривая, проговорил:

   -- А какую я сегодня историю видел!

   -- Какую? -- с загоревшимися от любопытства глазами спросил Федор.

   -- Да стою я это, значит, на дежурстве, а из Сокольников идет, значит, парочка. Он подвыпивши, справный такой, вроде как из приказчиков; она в мантилье и в шляпке. И вот он ее ругает, вот ругает, а она плачет, коровой ревет. Вот и встречает их молодой человек один. Увидал, что он ее обижает-то, да как крикнет: "Как вы смеете!" А тот: "А тебе какое дело?" -- "Она, говорит, женщина". -- "А я, говорит, мужчина", -- размахнулся да как раз его по скуле! Тот его за ворот. А мымра-то подскочила это к нему -- да его за руку, а обидчик-то ему еще... Что смеху-то было!

   -- Ха-ха-ха! -- смеялись клеильщики, -- ловко! свои собаки грызутся -- чужая не приставай!

XIII

   Пришел еще праздник. Канун этого праздника и самый праздник прошел, как и первый. Все удовольствие для Захара состояло в том, что он походил по Сокольникам. На другой день этого праздника, вечером, когда все управились, поужинали и собрались в спальни, дядя Алексей хотел уходить, другие стали готовиться на спанье, Федор Рябой тоже начал справляться со двора.

   -- Ты куда? -- спросили его.

   -- Да бабу навестить, -- захворала она у меня.

   -- Что такое?

   -- В Косино вчера ходила; ну, оттуда-то жарко сделалось, она и спросила у одной бабы попить. Та ей водицы подала. И только, говорит, выпила, сразу почувствовала нехорошо.

   -- Стало быть, не благословясь выпила, -- сказал Абрам.

   -- Может быть, не благословясь.

   -- А баба-то нехорошая: подпустила она ей, -- ну, и вышло.