Земная печаль

— Я очень счастлив, что с вами познакомился. На сцене я не раз вас видел. Собственно говоря, актрис я не люблю… — Он смешался. — Но вы всегда казались мне не актрисой.

— Благодарю вас.

— Серьезно.

Горич продолжал так же вежливо, тихо:

— В том, что вы делаете, есть художество. Знаете, проживешь лет сорок, вот как я: особенно начинаешь ценить настоящее! Редко ведь это!

Феллин подошел, как длиннорукий гном, и хрустнул пальцами. Глаза его туманились.

— Россказни! Бредни — все эти чистые искусства, га, га! Анна Михайловна просто тихая женщина, образованная, ее и затирают в театре. Для успеха нужна реклама. Пресса! — Он прошелся и поморщил усы. — Пф–ф! Пресса! Успех, машина славы. Надо, чтобы вас видели везде, писали о вас, говорили, ругали — все равно. Чтобы шум, шум!

— Это хорошо тем, у кого мало гордости, — заметила Анна Михайловна.

Феллин выпил ликеру.

— Вы думаете, мне не хочется славы? Пф–ф! Известный артист Феллин. Знаменитый, пятьсот за выход! А? Вам нравится?

— Мне кажется, — Горич улыбнулся, — что вы пойдете для этого на все.

— Да? Вы полагаете? — Феллин становился развязней. — Убью отца? Кассу ограблю?

— Ну, вы достаточно умны…

— Вы думаете, я добродетельный земский врач? Живу для разных человечеств? Я живу для себя, — для славы!

— Этого у вас… не будет.

Феллин вскочил, заходил взад и вперед.

— Я играю Ранка, в «Норе». Ранка, — повторил он злобно.

Горич полузакрыл глаза.

— Может быть, это и верно, но славы у вас не будет, извините меня. Впрочем, желать славы, беспокоиться и страдать человеку суждено; нельзя обвинять его за это. Ибо немногие сознают себя носителями возвышенного — для тех главное в жизни — осуществление своих сил, бескорыстное осуществление. Мы же прозябаем от радости до радости, среди маленьких развлечений — ничего не зная.

«И он такой?» Анна Михайловна глядела на худого Горича, с бледным лбом. «Он не знает тоже?» Его ленивые руки, тонкие и бледные, говорили об этом. «Слабый человек, беспринципный, — решила она. — И очень милый».

— Вот Анна Михайловна, верно, не так живет. Правда?

Она ответила весело:

— Я не знаю, как живу. Надо жить, работать… кажется, и все, больше я не могу сказать.

Прощаясь, Феллин вдруг недобро захохотал.

— Приятно бы с вами в «Норе» играть.

— Это так и будет. Я работаю.

— Ну и работайте. Может быть, сыграете.

Анна Михайловна удивилась. Когда он вышел, Горич вздохнул:

— Вы и он — полюсы. У вас разные идеи жизни.

Она взглянула ласково, светло.

— А у вас какая идея?

— У меня никакой. Никакой! У меня был пьяненький друг, он говорил: «Все я в жизни понимаю, только не могу сообразить, что к чему». Так и я.

Она рассмеялась:

— Рассказывайте!

Когда ушел и он, Анна Михайловна ходила по комнате одна довольно долго. Ей хотелось с кем‑нибудь говорить — много, весело, хохотать. Или поехать кататься, чтоб лететь так быстро! И чтоб трудно было дышать. Но она была одна — Эмма от волнений и усталости заснула скоро, и в не заделанную еще дверь вышла она на балкон. Здесь, глядя на Неву, плывшую в холодном лунном блеске, на темные дворцы и Исаакия, она улыбалась. Жутко и радостно было ей. «Как велик мир! Как мало его мы знаем! Сколько людей, чувств, сколько неизвестного».

Облака, в суровом беге затемнявшие луну, точно пели ей об этой жизни.

— Женя, — кричал Горбатов, — начинаем! Где там Машенька застряла, дитенок!

Машенька — ingénue [117], легонькая и миловидная, выскочила из кулисы. Пробежала по сцене Женя, с видом курсистки, с сумочкой через плечо. Начался первый акт.

Анна Михайловна не была занята в первых сценах, — она глядела из темного зрительного зала. Было ясно, что выходит плохо. Пьеса неумелая, разошлась неудачно, тяжела актерам. Все скрипело. Лишь Машенька, которая была молода и знала, что талантлива, играла свободно. Чаще всех она подбегала к автору и спрашивала:

— Так я понимаю это место?

«Все это не так, — думала Анна Михайловна, — все это нужно по–другому написать и играть по–другому». Она обернулась и стала глядеть в тьму зала. Доносились голоса актеров, но скоро она задумалась, и вдруг совершенно ясно увидела Горича. Он сидит на диване, с ней рядом, и говорит: «Собственно говоря, актрис я не люблю…» «Ах, какой он чудак! — Анна Михайловна усмехнулась. — Чудак!» И мысленно она перебирала все маленькие сценки за обедом; это было приятно и немного стыдно.

Сзади подошел к ней Горбатов.

— Дорогая, в антракте ко мне, прошу вас. А сейчас вам идти.

Она поежилась и машинально прошла. Потом выходила на сцену, играла, но неясно, точно не очнувшись. Вместо всех слов она повторяла бы радостно два: «Милый друг, — милый друг». В таком настроении вошла она, по окончании, в режиссерскую. Горбатов сидел с видом человека усталого и недовольного.

— Садитесь, дорогая. Прекрасная, талантливейшая артистка. Нам предстоит разговор. — Он вздохнул. — Не из приятных.

И начал издалека, умно, плавно. Пьеса слабая, чтобы не загубить ее совсем, надо массу работать; лишь она, Анна Михайловна, может вывезти. Между тем антрепренер требует «Нору», — она даст кое‑что, значит, надо сразу проходить две роли; конечно, в «Норе» она была бы изумительной; но он обращается с просьбой — принести театру жертву — отказаться от «Норы».

— А? — переспросила она.

Он повторил. Тогда она поняла и вспыхнула.

— Ведь это же решено! Я учу роль!

Горбатов вскочил, схватился за голову.

— Милая, не говорите! Разве можем мы взять у вас роль? Это противно всему, этике, приличию… Но… — он пожал плечами, — мы просим.

Анна Михайловна молчала.

— Хорошо. Я подумаю.

— Хорошая, золотая, ради Создателя на меня не сердитесь! Если б вы знали, как мне тяжело.

Анна Михайловна ушла. Ей было больно. Но она молчала, не сказала даже Эмме. Про себя же обдумывала, как быть. «Настоящая актриса, конечно, даст скорее убить себя, чем откажется. Разумеется, просто антрепренер хочет, чтобы играла Нащокина. Дело не в сборах». Потом она спрашивала себя, имеет ли право, как художник, себя стеснять. Но представилась страстная, жестокая борьба, что и в жизни, и в театре идет вокруг успеха, славы, радости. Вспомнился Феллин. «О, он перегрыз бы Нащокиной горло». Ей стало противно. Она вспомнила свою жизнь, незапятнанную артистическую жизнь, где нет места проискам, конкуренции. И какой‑то демон — сердце, к которому она обращалась в тяжелые минуты, — сказал ей: «Откажись». Она почувствовала себя холодной, внутренне собранной и крепкой. «Пусть я не настоящая актриса, но если меня не желают, я не могу играть. Не могу добиваться, чтобы меня желали».

На другой день она сообщила свое решение.

Эмма ревновала Анну Михайловну ко всему: к знакомым — теперь к Горичу, который иногда заезжал с Фелли–ным, — к театру, актерам, даже искусству, хотя считала гениальной и не допускала в этом сомнений.

Узнав о «Норе», она пришла в бешенство. Ее маленькое, доброе лицо исказилось. Точно вселился в нее кто.

— Подлость! —кричала она, бегая по комнате. — Гадость!

Потом вдруг надела шляпу.

— Куда ты?

— Я скажу Горбатову, что это мерзость, я ему докажу. Я этого так не оставлю!

— Не волнуйся ты, пожалуйста!

Анне Михайловне стоило труда удержать ее. Сама она была слаба, раздражена; азарт Эммы только расстраивал ее.

— Не дали роли, значит Нащокина будет лучше, вот и все. И вообще ты, Эмма, не вмешивайся. Ты пристрастна ко мне.

Эмма обиделась.

— Извини, пожалуйста. Виновата. Могу и совсем устраниться.

Она ушла к себе, заперлась, и из‑за двери донеслись всхлипыванья. Анна Михайловна легла на диван. У ней болела голова, было смутно на сердце и казалось, что Эмма своей нервностью только сильней мучит ее. Но потом стало жаль: она вспомнила преданность, любовь этой девушки, ее сердце отошло. Она постучала. Та отворила не сразу.