Жребий No 241

Дневник императора. 1904 год. 26 января. Понедельник. Утром у меня

состоялось совещание по японскому вопросу; решено не начинать самим. Завтракали: Ольга и Петя (деж.). Принимал долго губерна

торов. Весь день находился в приподнятом настроении! В 8 час. поехали в театр; шла

"Русалка" очень хорошо. Вернувшись домой, получил от Алексеева те

леграмму с известием, что этою ночью японские миноносцы произвели атаку на стоявшие на внешнем рейде "Цесаревич", "Ретвизан" и "Палладу" и причинили им пробоины. Это без объявления войны. Господь, да будет нам в помощь!

Вот какой был у деда царь. Утром решил "самим не начинать", а вечером после "Русалки" диву дается, как же это японцы вдруг посмели начать!

Дед, готовый вести бабушку к аналою, вместо свадебного подарка купил невесте путеводитель и атлас с тем, чтобы бабушка могла следить за походом жениха на разгром Японии.

Для государя и для деда это была первая война в их жизни. Каждый

предался ей в меру своих способностей, в рамках своих обязанностей и в силу понимания своего долга перед семьей и Отечеством.

Вступая в войну, российский император, среди множества титулов и

названий имевший еще и звание "военного вождя", располагал простым и четким планом действий в три этапа. Этап первый: разгром японских сухопутных сил в Манчжурии. Этап второй: разгром японских военно-морских сил на море. И, наконец, этап третий - морской десант российской пехоты, артиллерии и кавалерии на японские острова, взятие Токио и окончательный разгром противника.

Для победы на море в срочном порядке строились и достраивались роскошные броненосцы, закупались крейсера. Пехоты было столько, сколько японцам и не снилось. А одно только сибирское казачье войско превосходило неважнецкую японскую кавалерию числом раз в пять.

Однако, перспективы хорошо задуманной и обеспеченной всем достоянием империи войны с едва различимой с петербургского престола Японией кое-кому не казались и с самого начала столь уж радужными.

Прогноз председателя комитета министров Витте, высказанный в начале войны, в своей реалистической сдержанности приближался к жанру оптимистической трагедии: "Конечно, в конце концов мы возьмем перевес, ибо мобилизуем все новые и новые войска, мы в результате засыпем японцев и людьми, и орудиями войны. Но что будет после? Чуется, что все это даром не пройдет. Но утешаюсь, что может быть это излишняя моя впечатлительность. По крайней мере, Государь имеет совершенно спокойный вид..."

У деда, пожалуй, тоже был план, но один на всю жизнь. Власти во все

времена прилагали и прилагают поныне немалые усилия ума и какого-то особого таланта в изыскании средств и способов в первую очередь физического угнетения, уничтожения или хотя бы приумножения разнообразных страданий своих обременительно бессчетных подданных. Дед же, как раз напротив, из каких-то неведомых властям побуждений, и явно им в пику, овладел искусством врачевания и делал все от него зависящее, чтобы облегчить или уменьшить страдания своих сограждан.

В мирное время дед был фабричным врачом и земским, но в пору войн, а их ему досталось три, при органической, в отличие от царя, антипатии к армейщине, он надевал-таки военную форму. Судя по тому, что полковому врачу 3-го Верхнеудинского казачьего полка кроме медицинского инструмента и перевязочных материалов, выданных, разумеется, не в комплекте и в недостаточном количестве, была вручена остро отточенная боевая шашка, император, надо думать, надеялся, что в свободное от врачевания время дед будет ходить в казачьей лаве в конные атаки и будет сечь клинком, как капусту, врагов престол-отечества, ненавистных самураев и их китайских приспешников, тех же хунхузов.

Прямых свидетельств участия деда в конных рубках и штыковых атаках нет, как, впрочем, нет документов и свидетельств доказывающих обратное. Вероятность же встречи деда с японцами в красивом и честном рукопашном поединке с применением шашки маловероятна, поскольку японцы от подобных схваток постоянно уклонялись, предпочитая уничтожать нашу живую силу на расстоянии, в чем, кстати, преуспели.

Дед, чьи отсрочки от призыва "на службу в постоянные войска" истекли еще в 1902 году, вдруг устремился на войну удивительно поспешно. Считая нападение Японии как бы нарочитым препятствием к его соединению с бабушкой, он ринулся на театр военных действий, желая по-видимому как можно скорее устранить досаднейшее обстоятельство, оттягивающее его счастье.

26 января обстреляли "Ретвизан" и "Палладу", а 12 февраля дед уже писал бабушке из Челябинска!

Дорогая моя голубка Кароля! Благополучно прибыли в Челябинск. Здесь

сверх ожидания приходится вместо одного часа стоять целых три, вследствии большого скопления воинских поездов. Впрочем, я, как и все, этим доволен, ибо уже надоело сидеть в вагоне. По приезде на станцию я вместе с товарищем (молодым доктором, который сел со мною в Москве в одном купэ) взяли извозчика и поехали в город Челябинск, в 4-х верстах от станции. Объездили весь город. Особенного ничего не представляет, но все-таки выглядит довольно прилично и не хуже многих наших уездных городов. Тут имеется очень хороший Народный дом, в который мы заходили, чтобы осмотреть его. Ну право, такой прекрасный дом, что хоть бы и впору и губернскому городу: просторный зрительный зал, отдельный зал для чайной, для библиотеки-читальни; большая удобная сцена, очень удобная "галерка". Везде электрическое освещение от собственной машины. Снаружи здание тоже довольно красиво. В общем, и я, и товарищ довольны вполне прогулкой по морозцу в 10о. Теперь сел обедать и строчу тебе, милая, это послание. В одном со мною вагоне едет на Дальний Восток врач Льговского (Курской губ.) земства Лончинский, призванный как и я на действительную службу. Он путешествует дальше меня - в Харбин. Время проводим в вагоне-ресторане и за спаньем. Я вполне здоров и благополучен. Каждый день говорю тебе спасибо за фрукты, конфекты и папиросы. Но только что кажется конфектами-то ты чересчур перестаралась: слишком много ты их положила.

Поздравляю тебя, мой милый ангел, с знаменательной годовщиной - сегодня 12-е февраля!

Как жаль, что я вдали от тебя, а не вместе с тобой в этот день! Ты не знаешь, моя хорошая, милая Кароля, как много я получил от тебя хорошего, светлого, чистого! Не хватает слов, чтобы выразить тебе то глубокое чувство благодарности, которое я чувствую. Одно теперь неприятно - эта полная неизвестность, когда же я снова увижу мою дорогую Каролю, когда снова буду иметь возможность расцеловать ее, прижать к моей груди... Когда-то это будет? Ну, да что Бог даст! Ты, мой ангел, не унывай, не падай духом. Верь, надейся и терпи! Знай, что всюду вдали, за тысячи верст от тебя ты всегда со мною, с мыслью о тебе я буду всюду, куда бы не занесла меня судьба.

Крепко, крепко целую тебя, моя дорогая! Обнимаю тебя и жму твою руку! Весь твой. Н. Кураев.

Передай мой привет всей семье Каплан. Кланяйся всем меня помнящим!

На каждой большой станции мы находим воинские поезда и много нижних чинов, отправляющихся на Дальний Восток. Кланяйся Грете! Я ей послал

открытку из Самары. Как обидно, что нет возможности иметь от тебя

весточку. Завтра в Омске один пассажир, офицер, севший к нам в Ту

ле, выходит от нас. Послезавтра в Тайге выходит другой, сибиряк, и мы поедем вдвоем с товарищем в купэ.

Ну, прощай! Целую тебя еще раз крепко, крепко! Н. Кураев. Какое,

однако, долгое послесловие, какой многоярусный "постскриптум". Оторваться от бумаги, от письма, все равно что выпустить из рук руку любимой. Я это знаю...

Хотелось бы, чтобы потомки Н. Канавина прочитали хотя бы вторую половину этого письма и увидели, что кроме "неизменно ровных чувств" есть еще и счастье любить и быть любимым, если говорить кратко.

12-е февраля их личный праздник, праздник их частного календаря, воздержимся и от поздравлений, и от подглядываний.

Надо сказать и о Капланах, которым адресуется привет, поскольку с Сергеем Яковлевичем и Аркадием Яковлевичем придется встретиться в "Выписи из метрической книги Московской Князь Владимирской в старых Садах церкви", где в записи о бракосочетании деда и бабушки оба Каплана будут присутствовать в графе "Кто были поручители по женихе".