План первого лица и второго

На столе стояли увеличенные цветы, на полу чайники, один меньше другого. "В самый большой могут уместиться все поочереди, как матрешки. - Налей-ка лучше отсюда сюда, а потом оттуда туда". Ирра уговорила, и он принес из холодильника стаканчик, чтобы она тут же набрала на палочку мороженое и стала водить ею по губам, играя на гармошке.

- Могу спеть, - сказала она.

- Спой.

- "Дай мне эту штучку. - Просто так не могу, но могу поменяться.- Дай просто так.- А ты мне тоже дай что-нибудь просто так. - Тогда получится не просто так, а просто так на просто так".

- Хорошая песенка, - похвалил он.

- Теперь хочется курить после сладкого, - она выкинула губную гармошку.

Бумажный стаканчик послужил пепельницей. Пепел прилип к бортикам, и они стали пушистыми, потом все размазалось, и стало светать. Некоторые предметы стали походить сами на себя. Стаканчик рухнул, взорвался, в окнах уже зажигали свет, и полумрак в комнате можно было принять и за утро и за вечер, поэтому кое для кого это было утро, а кое для кого вечер.

Ирра открыла глаза, и только потом увидела на подушке три розочки. Но на самом деле сначала на подушке было три розочки, а потом она уже открыла глаза.

- Додо, - позвала она.

Вместо Додостоевского в дверях появился Тоестьлстой.

- А Додо? - спросила она.

- Ушел.

- А это, - показала она на цветы.

- Это вам.

Тогда она поняла, что она умерла, что розочки у нее в изголовье, а романчик позади, а розочки впереди, и тогда она встала. Оделась, прочитала плакат: "Утром откройте на мир глаза, изумительно подкрашенные" и вышла на кухню.

- Чай? - спросил Тоестьлстой.

- Чай, - ответила. - А почему цветы?

- Просто так.

- Это вы мне просто так или он?

- Он ушел рано, сказал, что вернется поздно.

- Стало быть - это вы,- рассудила она,- Это потому что вы слышали, как я ночью пела?

- Нет, просто так.

А просто так быть не могло. Значит, она умерла и лежит теперь на смятой постели и рядом валяется в дупель закуренный стаканчик от мороженого; на подушке лежат три розочки, по радио передают похоронный марш с блатным оттенком. Тогда она наспех собрала силы, потому что жить-то хотелось, скатилась к нему с горки прямо на колени, да и поцеловала. Тоестьлстой изумился, но понял простой человеческий закон: просто так за просто так, и не рассердился. Она весело застелила свой гроб, розочки поставила в вазочку рядом с увеличенными цветами.

III.

Остановилась дымковская дама со свистком под мышкой, кончился праобраз дождя, две параллельные спички пересеклись, стоило им только обуглиться. "Ты тайно вытираешься моим полотенцем, чтобы не пачкать свое, я тайно вытираюсь твоим, чтобы не пачкать свое, и получается, что твое полотенце - мое, а мое твое. И я не знаю большей гадости, чем цветущие яблони по-немецки".

- Т.е., - позвала Ирра, - ты спишь?

Он ответил, что спит.

- Тогда почему же у тебя горит свет? - спросила она.

- А что ты хочешь? - спросил он.

- Можно к тебе зайти?

Она зашла к нему на кухню. Он уже лежал на раскладушке, и в тусклой железяке в изголовье горели два огонька.

- Не бойся, сказал он,- это не звезды.

Тогда она села на край.

- Если тебе низко, - сказала она, - я могу тебе дать еще одну подушку.

- Мне не низко, - сказал он. - Он сегодня не придет.

На столе было липко, и пальцы сразу прилипли, и без того на столе было мало места.

- Если тебе холодно, - сказала она, - я могу тебе дать еще одно одеяло.

- Мне не холодно, - сказал он.

Ирра сказала, что ей грустно. Поставили чайник. Скоро он закипел, из носика пошел пар и повалил прямо на стекло. Стало тепло. Додостоевский пришел уже после чая, но до того, как она легла спать.

- Ждешь меня, - сказал он, - не спишь?

- Мы пили чай, Т.е. решил, что ты уже не придешь.

- Вот как, - сказал он.

Ирра забралась под одеяло и отвернулась к стенке.

- Не хочешь? - спросил он.

Она ничего не ответила, и он попросил хотя бы ее руку. Все осталось в руке. Плюнув на то, что Тоестьлстой слышит из кухни, она пошла в ванную и гремела там, пока мыла руки. Она вернулась и сказала, что ей плохо и у него жить, что ей ничего не нравится, что лучше бы она умерла еще тогда, "когда розочки".

- Замолчи, - сказал он, - я сплю.

Она, конечно, замолчала, и тогда он первый заговорил.

- В общем я предполагал, что это может случиться, но так скоро...

- Сначала скажи, что "это"?

- У вас сегодня все было с Т.е.

- Не сегодня.

- Даже так? - удивился.

- Еще тогда, когда "розочки".

- Ну что же, - сказал Додостоевский, - завтра ты уедешь к матери, что я могу еще сказать.

- Еще что-нибудь скажи.

- Спокойной ночи, - сказал.

И дальше уже начинался забор. Доисторические сосульки свисали с огромных крыш. Под ними стояли бессмертные и герои, и сосульки их не убивали. Но как только наступил март, и все смертные высыпали на улицу и тоже встали под крыши, они всех до одного поубивали. В небе было очень красиво: солнце, набитые облака, самолеты, дети, грузовики. Ирра растолкала Додостоевского, и он повернулся.

- Что тебе? Я не сплю.

- Я завтра никуда не уеду, - сказала.

- Ну и что.

- Что значит "ну и что"? - не поняла она.

И с крыш капали будущие сосульки, и шел дождь - будущий снег.

В просеках дневного света висело барахло. Не так уж хотелось ходить по улицам, запущенным с утра, и никак нельзя было подобрать глагола: они на кухне не сидят, а что? Посредине стола стоял хлеб и бутылка с недопитым пивом. Вместо знакомого аккорда в сороковой симфонии Моцарта раздался гудок автомобиля. Примером развернутой секунды могло служить собрание сочинений маркиза де Сада. Не что иное как предоргазмная секунда со своими исключительными героями: официантами, девочками, писателями разрослась до "120 дней Содома". Все подходило к концу или к другому началу: закипал чайник и заслонял паром окно со знанием всего города: доморощенными автомобилями, газонами-пастбищами не для скота. "Хотя бы вытерла со стола". - "Додо умрет первый, а я останусь с Т.е.; Т.е. умрет первый, а я останусь с Додо; я умру первая, а кто из них умрет первый уже неважно". Намочила тряпку, прошлепала ею мимо сахарницы, бутылки и чашек. "Ну, вытерла, дальше что?" А дальше рассвет в ванной, с луной, побелевшей от приоткрытой двери в коридор, где день уже давно. "Доброе утро". - "День уже давно". - "В таком случае",- Ирра смахнула свои вещи в сумку, надела пальто, поцеловала и того в щечку, и другого в щечку, присела "на дорожку", которая так и не состоялась. На кухне была грязь, скопившаяся за неделю и перешедшая накануне в эстетическую категорию по единственной причине: якобы одухотворенности. Накануне Ирра молилась на грязную миску и просила у нее защиты, это было примерно так: "Сделай же, чтобы кто-нибудь из них отвалил сам по себе, а я уж останусь с тем, кто останется, и буду его". Миска с византийской мозаикой из подгоревших макарон и кусочков мяса все же потом отмывалась и после этого становилась не культовым предметом, а чистой миской. "Я уйду часа на три, хоть приберись тут",- сказал Додостоевский и ушел. "Я сама,- сказала Ирра Тоестьлстому, бросившемуся помогать,- уйди куда-нибудь". Он сказал, что над крышей, как больной, летает самолет, и ушел в туалет, чтобы не мешать. Повернулся к плану кинотеатра, рассчитанного на сто двадцать мест, где на сцене три артистки возились с куклами, разыгрывая спектакль про кузнечика. Девушка-кузнечик была самой хорошенькой и положительной. Она была доброй и ленивой, и в нее влюбился его маленький сын. Ему же больше пришлась по вкусу ворона - подстриженная брюнетка. Она так смачно каркала, словно находилась в борделе. Эта область была сыну еще недоступной, и он балдел от кузнечика. Третья дуреха - зайчик, с припудренными усами и булькатыми глазами, ни на что не годилась. Тоестьлстой вышел из туалета и сказал, что недавно был с сыном на кукольном представлении, и их вкусы разошлись. Ирра ответила, что не знала, что у него есть сын. Он сказал, что готов уехать хоть в другой город, и она ответила, что, мол, чем кухня не другой город. Это был маразм. Это было такое, когда все "бо-бо", даже животик бо-бо.