План первого лица и второго

VI.

На кухне была плохая погода, Тоестьлстой решил за погоду (а что ты за нее решаешь, что у нее языка нет? - У нее языка нет), что она плохая, и остался сидеть на кухне. Додостоевский глянул туда, где была погода, и решил, что нормальная погода, но тоже остался сидеть в комнате. Ирра была в ванной и стирала белье, она не имела никакого представления о погоде, хорошая она или плохая, поэтому сама была как бы погодой. Тоестьлстой предложил Ирре помочь, и это была его манера поведения, это не значило, что он такой хороший, Додостоевский не предложил помочь, и это была его манера поведения, это не значило, что он такой плохой, и дальше из окна, выходившего на первый план, и из окна, выходившего на второй" план, открывается вид на природу, которая не обладала манерой поведения, а была естественна. В этом смысле Додостоевский в первом плане - в комнате, Тоестьлстой во втором плане - на кухне - не были частью природы, потому что вели себя. Они вели себя то прилично, то неприлично. Деревья не вели себя прилично, когда распускались, и не вели себя неприлично, когда осыпались. Напротив было дерево, которое не ело с дерева познания и не знало, что оно дерево, допустим, дуб. Оно естественно росло и естественно бы упало, если бы его, естественно, не срубили. Оно не могло застрелиться. Дереву было ни плохо, ни хорошо, ему было, как всегда. Тоестьлстому было сегодня не как вчера. Все-таки он не знал, не открыли ему потому ли, что не были дома, или наоборот, потому что были. В то же время ему не хотелось выдавать себя, ситуация была для него неестественной, ему не хотелось, чтобы они узнали, что он приезжал, если они еще этого не знают. Были они здесь или не были, могло выясниться только случайно, потому что если прямо спросить, то прямо наврут. Тоестьлстой заварил чай, и позвал пить чай. Они пришли пить чай.

- А если бы вода стала врать, - сказал Тоестьлстой.

Ирра с Додостоевским переглянулись, и Тоестьлстому показалось, что они здесь были ночью.

- Здорово все-таки, что природа не врет, - сказал Додостоевский, - что морковка с картошкой честные. "Не было их, - подумал Тоестьлстой, - так естественно держатся; а может, так естественно врут?" - усомнился он опять.

- Природа-то честная... - сказала Ирра.

"Неужели были", - испугался Тоестьлстой.

- Мы же не для себя врем, - сказал Додостоевский, - для других, чтобы им было хорошо.

- А природе, по-твоему, наплевать на нас, - сказал Тоестьлстой, - ей нас не жалко, и она нам не врет.

- Как она может врать, если сразу будет видно, - сказала Ирра. - Дождь же не наврет, что он что-нибудь еще, видно же, что не что-нибудь еще, а дождь.

- Почему видно, - сказал Тоестьлстой, - например, набираешь из крана воду, видно, что вода, а выпьешь, окажется отрава.

- Такого не бывает, - сказала Ирра.

- Я и говорю, - сказал Тоестьлстой, - хорошо, что вода не врет.

- Все-таки иногда природа врет, - сказала Ирра, - возьмешь яблоко, с виду честное, а откусишь - вранье.

И она совершенно спокойно посмотрела на Тоестьлстого.

"Точно, были", - подумал он.

- По крайней мере яблоко не знает, что врет, и не ловит кайф от того, что ему удалось соврать, - сказал Тоестьлстой.

- А природа вообще не ловит кайф, - сказал Додостоевский. - Ей всегда ни плохо, ни хорошо, ей всегда как всегда.

Додостоевский поймал кайф от чая и ушел к себе в комнату. Ирра тоже зашла в комнату, она подошла к окну. "Как же мне все нравится", - сказала она. "Что тебе нравится?" - спросил Додостоевский. "Мневсе-все нравится". Додостоевский подошел к окну и сказал: "Да не может это нравиться". Там были гаражи, деревья и дома. "А мне нравится, - сказала Ирра. - Мне так это нравится". "Это мне нравится, - сказал Додостоевский, - никак не могу поверить, что тебе это тоже нравится". Она вернулась в кухню и закрыла дверь в первый план, и первый план разрушился. И то, что было видно из окна, выходившего на второй план, не нравилось. Ну как это могло нравиться: гаражи, деревья и дома. Ирра сказала Тоестьлстому, что есть еще планы, независимые от первого и второго. Она сказала, что люди, которые имеют хоть косвенное отношение к первому плану, автоматически становятся вторым планом, а люди, которые вообще не имеют отношения к первому плану, просто не входят в план. Она сказала, что во втором плане очень много для понта, а в первом все необходимо. И она привела пример, который, по ее мнению, объяснял, что значит для понта. Она сказала, что если у человека убрать сердце, то он умрет, а если убрать легкое, то он не умрет, потому что второе легкое как бы для понта. Получалось, что один глаз нужен, а второй для понта, одна рука нужна, а вторая для понта, и что бог понтил, создавая человека.

Тоестьлстой слушал да ел: "Эта конфета вкусная, потому что все невкусное я в ней уже съел", а когда съел сказал: "Что же мы сегодня будем делать?" - и сам же ответил: "Можно пойти на улицу". Ирра сказала: "Нельзя".

- Можно?

- Нельзя.

- Ну можно?

- Нельзя. Я тебе уже ответила, - сказала она.

- Но тебе приятно, что ты ответила?

- Что тут может быть приятного, если я уже три раза ответила.

- Тогда ты что-нибудь предложи, - сказал Тоестьлстой.

Она предложила ему одному пойти на улицу, а чтобы ему было не обидно, сказала, что ей еще нужно постирать.

- Ты хочешь побыть одна? - спросил он. - Но ты же говорила, что даже когда мы вместе, ты все равно одна, значит, ты можешь побыть одна вместе со мной.

Ирра ответила, что сейчас ей лучше побыть просто одной, чем вместе с ним одной. Тогда Тоестьлстой сказал, что когда он один, то он все равно с ней, а когда она с ним, то она все равно одна. Ирра села к нему на колени и сказала: "Правда же я хорошенький зайчик?" - "Отдайся мне на дорожку", - попросил он. Она попыталась отмотаться, но он сказал: "Тогда я буду заниматься с твоей ножкой". И он сделал то, что сказал. Пока он занимался с ее ножкой, она занималась с "Ивернями", из-за которых он рассорился с одним картавым мальчиком, который назвал автора "Иверней" "коктебельским дудаком", когда ему было четырнадцать лет, когда ее еще не было на свете, когда он пришел в гости к "коктебельскому дудаку", которого уже не было на свете, но зато была его жена, и он ей сказал: "Я очень люблю его стихи. Я читал "Ивёрни", и жена поправила: "Йверни". "Да, - сказал он, - "Ивёрни" я читал, мне очень понравилось". И жена дала ему биографию "коктебельского дудака", и он стал читать, но на нем были мокрые плавки и от них чесались ноги, и он отложил биографию. Не пошла. "Иди же теперь". - И Тоестьлстой довольный ушел, а Ирра, недовольная, осталась. Она взяла читать эти несчастные "Ивёрни", и они полетели в сумку, потом в сумку полетели "Эмали и камеи" в переводе Гумилева, "Будем как солнце", "Книга масок", "Сонеты солнца, меда и луны", "Белые зарницы", она повертела в руках "Фарфоровый павильон" и кинула его туда же, и для смеха кинула "Громокипящий кубок". Она закрыла сумку и сказала Додостоевскому: "Я скоро".

- Куда ты? - спросил он.

- Я скоро вернусь, - сказала она.

Она растасовала эти книжки по трем буквам: "Эти две мы у вас возьмем, а эту не возьмем, эту мы сами не можем продать. Эту мы возьмем, а эта в плохом состоянии". - "Поставьте за нее меньше". - "Меньше мы не имеем права".

- Где ты была? - спросил Додостоевский, когда она вернулась.

- Сдавала книги, - ответила Ирра.

- Какие книги?

- Не бойся, не твои.

- Ты с ума сошла, - сказал Додостоевский, - он же с ума сойдет.

- Зато с ним все будет кончено, - сказала она.

Ирра сказала, что в принципе не имеет ничего против этих книг, а "Фарфоровый павильон" любит, "но, - сказала она, - второй план распространяется не только на погоду, гаражи, деревья и дома, но даже на книги". Она сказала, что второй план все сводит к норме, и все самое прекрасное кажется нормальным, и все самое ужасное кажется нормальным. Что все самые хорошие поэты кажутся средними поэтами, и все самые плохие поэты кажутся средними поэтами.