Чреватая идея

Она была необычайна. Купленная по случаю. Трофейная. Обтянутая изнутри черной замшей, по какой причине продолговатые канавки, в которых помещался сверкающий прибор, приходилось очищать жесткой кисточкой, для большей жесткости ее еще и подрезав. Еще там располагались в соответственных вмятинах лекала и мелкая для правки рейсфедеров наждачная бумага. И бархатный напильничек для того же. И черная трубочка с запасными циркульными иголками, и особая кнопка, втыкаемая в чертеж, дабы иголки в концентрических случаях ватман не расковыривали, а уставлялись в кнопочный упор.

Н. разглядывал свое сокровище часами, проходился фланелью по козловой коже плоского корпуса и поражался единственно разумной форме инструментов и приспособлений. Еще у него имелись слоновая бумага с водяным знаком и первостатейные парижские линейки - грушевые, с изображениями циркуля, угольника и транспортира. Линейки он предпочитал лекалам (пускай тоже грушевым), ибо к этим наш педагог испытывал нерасположение тоже, а об эллипсах вообще старался не думать. Произвольная изощренность лекал была из того же криводушного мира, где никак не завершит свои неотчетливые три целых и четырнадцать сотых коридорное число "пи".

Попротирав кронциркуль, на каковой он сперва подышал, Н. снова оказывается у окна и снова озирает мир. Вот проехал по мощеной, которая слева, улице трофейный "опель" с долгим радиатором, провисающим, как позвоночник старого продолговатого животного. А-ы-а! - сигналит автомобиль шутовским своим сигналом, остерегая играющих крикливых детей, а наш Н., дабы спрямить возникающие мысли, переводит взгляд на изделие завода "Водоприбор" - колонку, возле которой всегда что-то происходит. "Интересное дело - появляется в мозгу Н. характерное для него умозаключение, - сперва отливали колонку, теперь льет колонка. Это потому, что все течет, а в здешнем случае - льется!.."

...Меж тем, когда, удерживая одной рукой литую ручку, у меня хватило сноровки навалиться животом на колоночное оголовье, я наловчился зажимать струю ладонью, слегка ослабляя в каком-нибудь месте прижатие, дабы из образовавшейся щели завырывалась струя веерообразная. Умело направляемая, она улетала далеко, и можно было кого-нибудь, стоящего метрах в пяти, облить. А если обливать было некого, струя ударяла в протянувшийся рядом высокий забор, за которым нервничала овчарка, и горячий забор этот, потемнев в месте главного удара, а в местах попадания отдельных капель посерев, на глазах высыхал. Водяной веер, однако, был своенравен, и, если из-за неумения распорядиться собственным центром тяжести ты неловко переступал с ноги на ногу, ладонь могла приотвориться в сторону тебя же, и тогда струя била в живот, но эта вода на майке и штанах так быстро, как на заборе, не сохла, и, можно сказать, не высохла до сих пор...

Стоя у окна, учитель Н. видит плетущихся к нему двух учеников. "Вечные двигатели несут!" - догадывается он. Вчера на уроке наш Н. в полную циническую силу потешался насчет невозможности измыслить вечный двигатель очередное человеческое самообольщение.

И правда! Оба за истекшие сутки вопреки разуму изобрели каждый по двигателю и несут показывать чертежи. У них с собой еще кое-что - зная его любовь к чертежному инструменту, ученики прихватили бронзовую "козью ножку", найденную в земле возле паркового дворца, которой наверняка пользовался еще крепостной архитектор. Отчищенная и надраенная асидолом-мылонафтом "козья ножка" выглядит вся как из золота и своим причудливым совершенством ничуть не уступит герлаховскому комплекту.

Когда они, постучавшись, входят, учитель искусно исполняет на обложенной папиросной бумагой расческе "Ёлку", произведение композитора Ребикова. Проекты вечного двигателя, даже не глянув, он кидает в печку. Один - сперва скомкав, а другой порвав. Благосклонно, хотя и невозмутимо приняв "козью ножку", Н. в свою очередь демонстрирует гостям грандиозную готовальню, а затем слоновую с водяным знаком бумагу. Потом снова подходит к окошку, глядит в него и обращает долгое поучение к обескураженным гибелью проектов и потрясенным готовальней гостям.

"Вот играют дети, - говорит он, - которым предстоит стать взрослыми, то есть или помыкаемой швалью, или приноровившимися к правилам жизни пройдохами. Всякий день они приучаются криводушию и опаскам. Забредя, к примеру, в чужой заулок и наткнувшись на тамошнего сверстника, они, обнюхиваясь, спрашивают: "Кто за тебя заступается?" Разве не так, идиоты, оно происходит?"

Гости с услышанным откровением соглашаются.

"А вон те, сперва швырявшие друг в друга комья глины (и ведь неметко!), все как один хватаются вдруг "за черное", потому что проехала карета скорой помощи. А потом в своем уподлении затеивают уравниловку, то есть передают упасая себя! - кому-нибудь другому горе. Горе-плакать тыщу раз!

Вот, увидев приехавшую "эмку", они канючат: "Дядь, прокати!", а если велосипед - "дай прокатиться!", а если просто кто-то взрослый вышел из дому, маленькие девчонки тут как тут. "Дядь, покружи!" То есть просят, умоляют, напрашиваются.

Вот они образовали круг, играть в волейбол. С вылетами. Их всегдашняя охота выпендриться игру разрушает. Уже после третьей передачи - свара, а какой-то один, рисуясь перед девочками, наладился, дурак, отбивать мяч с разными ужимками и только портит игру.

Пошел мелкий дождик - все пляшут и орут: "Дождик-дождик пуще, поливай капущи!" И никто не знает, что правильно (это Н. где-то вычитал) "поливай-ка пущи!". Горланят же они про свои капущи, потому что в диком слове для них сразу есть барачные капуста и щи. Дождик, как просили, пошел "пуще", а они снова пляшут и вопят: "Дождик, дождик перестань, мы поедем в Эривань (надо же - в Эристань!)", но уже не приговаривают "Богу молиться, царю поклониться!" Не те времена! То есть снова капризничают и привередничают (то "пуще!", то "перестань!"). И тут не перестают клянчить, осторожничать, вымаливать и ловчить!

Вон у колонки какой-то мелкий экземпляр якобы человека пытается ее нажать. Отец же - глядите! - пока его отпрыск, повиснув на ручке и надувшись, уставился в небеса, полагая, что нажал сам, незаметно прикладывает к этой ручке палец. А дитя потом пойдет всюду хвастать и чваниться.

Как же столь малые эти существа умеют лгать, притворяться, прикидываться, обманывать себя и всех тоже! Еще недовзрослые, они уже недовдутые. Логически я говорю?

До чего странны их игры! Почему, словно документ при облаве, они предъявляют зелень? "Не брать, не рвать, вашу зелень показать!" Почему от кого-то убегают, приучаясь к виноватости? Почему кого-то догоняют, виноватя этого кого-то? Если убегаешь, будь недогоняем! Если согласен, чтобы тебя останавливали, имей при себе зелень! Если замираешь на окрик "штандр", значит, ты дурак!" - вот что говорил, обращаясь как бы сам к себе учитель Н.

Ученики глядели на приоконного витию, он глядел в окно и вдруг порицающе и негромко, словно бы снова сам себе, сказал словно бы про заоконных:

- И все или уже онанисты, или вот-вот ими станут, а ведь не знают, болваны, что от этого на ладонях волосы растут!

Гости быстро глянули на ладони, но спохватились и независимо друг от друга покраснели...

Итак, он судил мир (и преображал себя) по какой-то неведомой даже нам странной методе. Однако про беспризорников есть книги, из которых вполне многое можно узнать. Повторюсь только, что обстоятельно изображаемой нами колонки в его жизни быть не могло - в детдоме воду брали из колодца.

Для того же, чтобы понять, чего у нашего Н. с малолетства не было, поговорим о разных вроде бы пустяках, про которые, размышляя о детстве, мы даже не вспоминаем. О чем-то вовсе незначительном из ранней поры жизни, когда они и происходят - первые радостные постижения и первые горестные оплошности. Он же, особо радостных не зная, воспринимал огорчительный для домашнего ребенка какой-нибудь казус как нормальное событие сиротского своего бытия.

Состоявшееся и потому незабываемое детство - это вспрыгивание на подножку набирающего ход через ранние годы жизни трамвая, это цепляние к пролетке, когда ноги, утверждаясь на рессоре, уходят ей под брюхо, а тротуарный благожелатель кричит извозчику: "Эй, к тебе прицепились!". Причем все проделывается втайне от мамы и папы.