Фук

И вроде бы в тихом том, благословенном дворе разок даже помянули  т в о ю  м а т ь...

А Вадя, когда трудится, никогда не выражается, зато в моменты наивысшей сосредоточенности (например, шлифуя заклепку) что-то тихонько бормочет или напевает. Если хотите узнать  ч т о, быстро не узнаете, потому что, даже разобрав слова, мало что поймете.

"Плёнок цыреный жа плёнок цыреный па шел по оду по гор лять гу гое малипой товали арес леливе спортпа зать пока... Я не ветскийсо, я не мецкийне..." - и так далее. Разве такое поймешь? И что вообще оно такое? Не потребность ли мастера уйти впотай, скрыть прием и способ работы, чтобы кому не положено ничего не узнали?

Не таково ли поступал и Леонардо да Винчи, для отвода глаз напевавший какую-нибудь виланеллу, а сам зашифровывая чертежи, для чего пользовался отражением в осколке зеркала с фацетом? Так ведь и он велосипед-то! Это же обнаружилось много позже, а хоть бы и раньше обнаружилось, что из того? Вадя все равно бы Леонардов манускрипт никогда не увидел и о находке нигде бы не прочел.

Леонардо ограничился чертежом, потому что имел под рукой только  б р о н з у  и  ж е л е з о - субстанции тяжелые и для велосипедной езды несдвигаемые, плюс к тому невозможность хромировки и отсутствие солидола. А значит, изобретал несбыточное, но наперед. Вадя же из-за отсутствия орудий труда изобретал несбыточное, но назад, хотя продвигался быстрей флорентинца из-за множества находимых на самолетной свалке разных хреновин.

Единственное, что их сближает, так это что Леонардова служанка тоже то и дело мыла полы. Но уж тут Леонардо поступал, как поступают в таких случаях со служанками все, а Вадя...

Эх, Вадик! Она к тебе, как сучка к кобелю, а ты только и знаешь, что паяльник греешь и тенью собственной брезгуешь...

Касательно же самолетной свалки - он, чтоб не отбрасывать тень, ходил на нее в хмурые дни. Вчера как раз было пасмурно, и, расстроенный позавчерашней выходкой брата, он туда отправился.

Продравшись сквозь сорные заросли и колючую проволоку, Вадя был сразу сбит с толку. В лежавший среди сорняков, оторванный от куда-то подевавшейся башни ствол танкового орудия, юркнул воробьенок, так что Вадя уже не мог не думать, из какого дульного конца тот станет выпрастываться.

Тут же серела кипа чего-то непонятного - с виду металлического войлока, при надавливании сыпавшегося черно-серым прахом. Серый колер кучи и вообще серый день определяли угрюмый вид огромного свалочного урочища. Алюминиевый, а значит, вдобавок к серому покрытый белой паршой металлолом не давался распознать, что зачем и что от чего. Фасонные штанги и элероны, зубчатые полуколеса, замысловатые фрагменты были неисчислимы, плюс ко всему мятое замызганное ведро или одинокий военный ботинок с костью обклеванной воронами немецкой ноги...

Несметное крошево совершенно не давалось глазу. Непомерность доделок тоже обескураживала, отчего сразу пропадала надежда, что с помощью здешних сокровищ, можно сотворить мир сначала, но уже правильно.

А Вадя, между прочим, был слабоголовый и вовлечься во что-то мог, следуя ниточке простых догадок и последовательностей одного-единственного намерения. Скажем - сотворения спицы.

Беспомощно озирал он серый хаос, тщась хоть что-то постичь. Увы! Безотчетный страх неудачи, тревожная первопричина несвершения заявили себя сразу столь беспощадно, что Вадина голова, в которой трепыхалась теперь главным образом судьба воробьенка, постигать что-либо больше не бралась, а из-за невозможности догадаться, от чего тот или другой обломок, какой понадобится для работы инструмент и до чего ото всего этого допятишься, недолго было повредиться в уме.

Вон от той железяки, похоже, можно дорукодельничаться до  м е с с е р ш м и т т а, а вон от той... до  с а т у р а т о р н о й  т е л е ж к и ! И что же? Сооружать возле помойки аэродинамическую трубу, если станет получаться аэроплан? Или плакать, что возрожденную сатураторную тележку невозможно доукомплектовать Райзбергом, потому что газировщик умер? Или испугаться, что наотбрасываешь  т е н ь   пока хоть что-то сделаешь?

Вадя оторопел не поэтому.

Что-то такое, чего он не мог уразуметь, оцепенило его. Нити последовательностей обрывались и путались. Мысль стала упрощаться и, если можно так сказать, идиотизироваться. Главное свалочное заклятье ускользало. Вадина голова стала тихонько отъединяться, ибо...

Ибо  м и р  с в а л к и  не был еще готов в те времена ни к чьему усердию. А л ю м и н и й  н е  п а я л с я ! Покореженный здешний металл, хоть грей паяльник, хоть не грей, б ы л о  н е  с п а я т ь !

Именно это - безусловную беспомощность и безоговорочное фиаско предощущал растерянный Вадя...

...Похожее случалось и с Леонардо. Бывало взбредет ему изобрести вертолет. Он, конечно, изобретет, а делать  н е  и з  ч е г о . А чтоб было из чего, надо чего только не насоздавать. И руки флорентинца опускались. Но, конечно, на бедра подвернувшейся поломойки...

А бедная Вадина голова меж тем настолько  о б р е м е н и л а с ь  воробьенком, что, не отрывая глаз от орудийной дырки, моргая красными веками и с одного конца ствола на другой переводя взгляд, он все более отвлекался от алюминиевого бедлама. И вдруг... увидел выскользнувшую из дула серую, как свалка, мышь, метнувшуюся в один из мушиных столбов, каковые заходили почему-то по всей свалке, словно серые небеса встали на стеклянные ноги...

А поскольку Ваде уже было не разобрать, галлюцинация это или мышь без обмана, он начинает дрожать, плакать и, прикусывая язык, валиться в крапиву...

...То ли облако набежало на летнее наше солнце, то ли яблоком оно загородилось, то ли просто из-за развешанного белья на сарай  п а л а  т е н ь, но Вадя, забившись в нутро своего убежища, усталый от позавчерашней обиды и вчерашней свалки, тихо сидел на стуле, ссутулясь, руки зажав меж коленей - точь-в-точь Достоевский, будь у Вади борода, а залысины уже есть.

А сарай, как было сказано, хоть и обходился по-стариковски всякой малостью, но, если заглянуть в дверь, являл зрелище редкостное, ибо сразу позади Вади виднелись дедов хомут и огородное дреколье с залоснившимися ратовищами, что - заодно с остальными сарайными кулисами - представлялось большим голландским натюрмортом.

Вот заглянули мы в дверь, и она будет наша рама. И у всего, что мы видим, колорит темного лака, а с темной полки желтеет медным патроном настольная лампа в виде раскрашенной золотой охрой и глухой умброй девушки в чепце и с лукошком, причем трухлявый гуттаперчевый шнур с полки свисает. Тут же тяжеленная в коросте черных бородавчатых окисей кованая гильотина для колки сахарных голов. Ничего ею сейчас не колют - головы давно в прошлом, а кусковой сахар разделяют щипчиками, сильно разъехавшимися в осевом соединении и потому соскакивающими с куска, неохотно позволяющего халявым их клювикам откалывать от себя ломкие черепочки, из-за скорлупной хрупкости для чаепития негодные. К чаю хорош маленький сахареющий кристаллами неправильный тетраэдр: держишь его со стороны утолщенной, и под глоток откусываешь с острого кончика. Под зубом он как попало не рушится, а дает удобный отгрыз. Кстати, при неумело совершаемом откалывании сахарный булыжник круглеет, становится для щипцов неухватист, и они только карябают его, уничтожая поверхность и оставляя вьюжные следы от стертых кристалликов; клюв же щипцов замарывается получившейся сахарной пылью, а на клеенку осыпаются острые крошки...

А еще в сарайных глубинах виднеется старый верстак, светятся на нем ясные стружки, висят над ним сапоги-скороходы, и что-то еще тусклеет и отсвечивает, угадывается и чудится, шуршит и осыпается, а еще - все покрыто лаком цвета золотого пива...

Мыши, насекомые, пауки и гусеницы, вот мы и воспели сарай! Так что быстрей дальше, ведь столько еще всякого дела!

А у Вади пропало два дня времени, из-за чего вчера, отлеживаясь дома, он отчаивался и убивался. Когда не делается велосипед - жизнь для него не жизнь. Бабка, чтобы Вадя после припадка успокоился, носила ему отвар воробьиной травы, которую собирала сама, потому что дед целебную эту траву не так дерет. Сколь правы были придорожные букашки! Он и у бабки прослыл  с м е р т ь ю  т р а в е, ни в чем не повинный дедушка наш!