Фук

Замедлялось же все сутью общества, небрегавшего материальной и бытовой культурой, зато осваивавшего поедание пищи алюминиевыми ложками, меж тем как исчезали орудия труда (кроме золингеновских, у кого они были), навыки работы, а нужное сырье, или все было засекречено, или обреталось на свалках.

Вот, скажем, Вадя доделывает с того года спицы. На черновое их изготовление из сталистой проволоки, которую брат принес с Дробильного завода, и расклепывание втулочных концов ушли все прошлое лето и осень спиц в обоих колесах множество - к тому же прошлогоднее лето выдалось жарким и ярким, даже в сарае от тени было не отъединиться. Зато в нынешнее лето Вадя успел уже отхромировать и спицы, и обода, изготовленные давно-давно, когда он еще в техникуме поучился. И сейчас улучшает клипцанки, в каких зажимаем спицу, когда нарезаем леркой ее ободный конец. А теперь вдобавок придется разгибать и те, которые поуродовал брат. Почему поуродовал - скажем тоже дальше.

Как же не улучшать клипцанки? Они ведь иначе всю хромировку попортят! А так наклепываешь им бронзовые щечки - и зажимай спицу.

Он целую неделю этими прокладками и занят.

Наклепывать - нетрудно, но и небыстро. Сперва в щечках сверлятся отверстия, размеченные по предварительно высверленным дыркам в налагаемых пластинках. Потом наносят  ц е н т р а  для сверления. Однако наносить оказывается нечем, приходится делать керн. Из чего? Из стебля ржавого шпингалета, отпилив от него сколько надо, заточив и зашлифовав, а затем закалив до вороненой побежалости и уж потом только намаслив, чтоб не ржавел. (Сперва, конечно, шпингалет очищаем от краски, на нем же вековые белила...) Потом сверлим дырки в клипцанках. А потом... то есть теперь Вадя который день шлифует медные заклепки, коими присобачит накладки, для чего щечки разогреет - дырки в них расширятся, - пристроит накладку, поставит заклепки и остудит. Потом накладку опилит и зашлифует вместе с заклепками. И это дело небыстрое.

Как приспосабливаются старые или делаются нужные сверла, напильники, надфили и тому подобное, описывать, я думаю, не обязательно. Делаются - и всё!

В любом случае тщательный Вадя бывал  о т б р а с ы в а е м  изготовлением орудия труда для изготовления орудия труда все дальше от детали. И, как сейчас, домывая пол, жена его брата пятится с крылечка, дабы в конце втрипогибельного движения  з а л у ч и т ь  в себя хоть какого избранника, так пятился он по технологическому циклу, а вернее сказать, по цивилизации, и, похоже, может достичь отправной точки - изобретения первых рычагов или  к о л е с а.

Ну чепуха! Разве мы не видим, что оно уже у него в руках, к о л е с о ? С этим всё уже в порядке. А вот бабушка, между прочим, по ночам не спит, мотаясь по связанным из цветного лоскута половикам, и ей, между прочим, сдается, что в доме не спит еще одна женщина. И правда, еще одна не спит, блудня. Жена приемыша не спит. Рядом с мужем, а не спит - потому что он хоть горячий во сне, но бесполезный. Вот она и думает: "Что же делать? Не Вадькину же слякоть в себя поиметь. У дурака и слякоть дурацкая... Но чего же я тогда пячусь к нему, как сучка к кобелю, когда полы мою?"

Она моет пол, как мыли везде и всегда. Это - на первый взгляд. А между тем здешнее мытье было каких больше не бывает, стоит лишь вспомнить, каков делается дощатый пол, какими ощущаются четыре влажные ступеньки с терраски до первых травинок, мокрых теперь и зеленых рядом с потемневшими проступями, прохладными и любезными босым твоим ногам.

А если не твоим? Если полнотелой поломойки, только что с подоткнутой юбкой задом к дверям мывшей терраску и теперь отступающей к крыльцу? Мыть ей уже надоело - ступеньки домывают в последнюю очередь. Так что елозишь тряпкой вправо-влево и туловищем склоненным - тоже вправо-влево, а задница твоя - влево-вправо и выжмешь, конечно, разок тряпку, но уже не в ведро, а сбоку ступенек, и снова заберешь тряпкой воду из ведерка, и все не разгибаясь - поясница же затекла, так что разгибаться не стоит, потому что потом снова сгибаться, а это неохота. Охота шваркать и чтоб груди мотались. Так что - вправо - "все с себя тогда раздела", влево - "рядом с ним легла"... муха что ли по ноге вверх ползет? Ай! Там же кожа нежная! "И всю ночь кровать скрипела" - вправо последнюю ступеньку уже только сырой тряпкой. "Все равно война!" Влево последнюю ступеньку. Всё. Распрямиться, откинуться назад и повертеться, чтоб, заныв на мгновение, разошлась поясница и отнылась боль, а грудь, свисавшая покамест мыла, заняла свои места и как надо стала выпуклая.

Жена брата пятится с крылечка и потому, что домывает пол, и потому, что у нее с его братом не получается жизни, а на самом деле затем, чтобы в конце поломойной согнутости вошло в нее семя хоть какого избранника, нужное природе для продолжения жизни вспять в одном отдельно взятом сарае...

...Трясогузка, проживающая в саду, качает хвостом возле валяющейся у корыта трехгранной - из-под уксусной эссенции - бутылки, с помощью которой Вадя, отбив один уголок у донца, а горлышко заложив пальцем, наблюдает разные струения жидкости - налил воды, зажал горлышко, вода из отбитого уголка не течет. Отпустил - и потекла...А еще он однажды видел, как жена брата, отбросив тряпку, словно не по своей воле вернулась на терраску, оперлась спиной о межоконный стояк, запрокинула голову, втиснула между ног юбку, приоткрыла губы и зубы (однако зубы тут же сомкнула), потом стала трясти ногами, дернулась и снова, подоткнув юбку, вернулась мыть крыльцо. И пятилась, и широко протирала доски, так что ступенек хватило только на три шага, и движения ее были похожи на взмахи косаря, разве что косарь откинут, а она - согнувшись, так что высоко видать белые ноги.

Пейзаж, на котором она, прежде чем закрыть в женском самозабвении глаза, остановила взгляд, был обозрим из каждого здешнего окошка и примечателен тем, что, начинаясь в окошке, кончался где угодно - у кого в синем небе на серой вороне, у кого на радиометелке дальней крыши, а у кого на помойке, где вскорости, уйдя от сарая, станут мелькать в стоячих столбах мухи, причем какие-то наладятся из этих столбов метаться в стороны, но потом кидаться назад.

Что же это за столбы такие? Отчего толкутся в них мухи наши? Отчего, точно корпускулы отлетают вбок из своего миропорядка? И, наконец, отчего мельтешащих слюдяными крыльями столб вовлекает их снова? О! Непостижима подоплека наших дворов, и вообще правильно ли разглядывать что-то в окошко, если ты после разговора с бабкой, или приходит муж, а ты в комнате у себя тихо плачешь, и кто-то что-то швыряет об пол - или ты, или муж, Вадин брательник. И брательник орет нехорошие слова, а поскольку после Вадиных  с л е з о к  стал совсем  к о з л и т ь, то взял до ухода на работу и согнул пучок готовых уже спиц, дурак.

Вадя ушел тихо лежать и плакать, а бабка ему толоконного киселя сварила.

Вообще-то весь тот день знаменовался разладом и неприятностями. Вадина обида всех перебудоражила. Бабка не отпустила деда к другу. Честила его, что с хомутом возится, а клопа на смородине не давит, что хомут она выкинет, все равно коня нету, а хоть бы и был - нету телеги, так что один только навоз выгребать придется, а у нее - ноги, и пошла, и пошла, но на слове "навоз" совсем рассердилась, потому что неделю назад внуки набросали одному еврюше из Ново-Останкина в сортирную яму дрожжей, которые бабка с трудом раздобыла к Ильину дню. Дрожжи были свежие, добро в выгребной яме подошло на славу и говнами поползло по всему двору. Внуки были не полностью виноваты, их подбил один паразит-парнишка с соседнего с еврюшей двора. Тоже еврюша. Но пацаненок. Подробней об этом как-нибудь в другой раз.

Все в то утро друг с другом переругались, все друг на друга нападали, гремели корытом и ошпаривали пальцы. Потом убежало молоко, каркала на осине ворона, пришла от Стенюшкиных черная гусеница-объедала, а бесстыжая сноха, пока остальные удручались, долго мылась под теплой от солнца водой дворового душа.