Мосты

Тропинка пересекает долину, ныряет в лес, затем взбегает на холм. Растущие на нем деревья верхушками уходят в небесную синь. А там, за ними, наше село - пять километров пути. Когда меня мучает голод, расстояние кажется невыносимо большим.

Сегодня мы с ребятами, забыв про голод, смотрели во все глаза на самолеты, севшие в долине неподалеку от нашего интерната. Это были югославские военные самолеты.

Несмотря на угрозы директора школы и начальника милиции, мы были первыми, кто их обследовал. Пересчитали моторы, присмотрелись к вооружению, узнали, что они только из боя, а запасы горючего кончились... Что Германия огнем и мечом опустошает югославскую страну...

В конце концов и директор школы, и товарищ Гончарук успокоились. Даже попросили нас помочь раскладывать на зеленой траве долины посадочные буквы "Т" из белого полотна. А когда прилетели советские самолеты, нас поблагодарили и отправили восвояси в интернат.

Теперь я топал домой и раздумывал: а не заглянуть ли в шалаш деда Петраке, где можно отведать сладкого овечьего сыра? Недурно бы сжевать и краюху ржаного хлеба. Рассказать о самолетах? Они интересуют старика, как прошлогодний снег. Дед Петраке стал колхозным чабаном, пасет овец и в ус не дует. Правда, говорят, когда он впервые схватил овцу за ногу перед тем, как выдоить ее, на глазах у него появились слезы. То ли от новой заботы, то ли от счастья! Едва ли можно найти лучшего пастуха в наших краях. Пчелы и овцы так и льнут к кротким людям.

Шел я, значит, и размышлял об овечьем сыре и ломте хлеба, а счастье само бежало мне навстречу в овечьем руне. Одна из наших серых овец, привыкшая лакомиться из моих карманов, кинулась ко мне. А у меня - ни крошки. Жаль! И все-таки обрадовался я несказанно. Теперь уже нельзя было не заглянуть в шалаш деда Петраке. Но он встретил меня около шалаша, выставив руки вперед и загораживая вход.

- Мне показалось, к вам в шалаш вошла женщина... - промямлил я.

- Кажутся черти во сне... показалось! Зрение у тебя портится?

- Вроде нет...

- Сбегай-ка лучше, выгони овец из пшеницы. Потом угощу тебя сладким сыром. Помнишь, как поется в пастушеской песне: сыр я уплетал, аж лук стонал. И сыворотку пил, и про воду не забыл...

Я выгнал овец с пшеничного поля и мигом вернулся к шалашу, чтобы все-таки разнюхать, какие там секреты у деда Петраке. Но опоздал: женщина была уже далеко. Ее походка показалась мне знакомой.

- Уж не Ирина ли Негарэ?

- Кто?! - спросил дед Петраке и залился румянцем.

Но в конце концов, какое мне дело? Может, Ирина Негарэ принесла старику еду... или чистую смену белья, принято же носить пастухам... Вот если бы то была дочь Негарэ - другая штука. Тогда бы стоило отказаться от сладкого сыра.

Что творится весной с сердцем крестьянской девушки!.. Я покормил бы Вику сладким сыром, чтобы резвилась, как козочка. Вешней порой девушки, словно вода, утекают сквозь пальцы и мимолетны, как сновидения...

Я напоил бы ее цельным молоком, заворожил бы всеми любовными заговорами. Вы когда-нибудь видели девушек с улыбкой, прячущейся в уголках глаз? Весной девичьи глаза мечтательны, как никогда, чисты, как слеза, и неиссякаемы, как горловины родников. Их груди упруги под тонкими блузками, как ростки молодой травы...

Эти мысли вконец вывели меня из равновесия. Так уж устроен человек все у него вроде есть, а еще большего хочется. Резвятся ягнята на толоке и ему охота резвиться. Пчелы жужжат, перелетая с цветка на цветок... Поет соловей на рассвете, изливая свою тоску... Благоухают цветущие липовые рощи... И душа человека трепещет от радости. И он раскидывает руки, словно хочет взлететь.

В такую пору девушкам следует опасаться и цветов, и соловьев, и звездного неба. Ведь весною звезды подмигивают, точно парни.

2

У деда Петраке я заморил червячка. Теперь уже можно слушать и его стариковские наставления. Дед Петраке не упускал случая, когда бы ни делил со мной свою пастушью трапезу, то повоспитывать меня, то поговорить о вреде скупости и о пользе щедрости. И я внимал его речам, впадая в сон, как змея боа из учебника географии, лежавшего у меня под головой. Я вытянулся на траве и следил за муравьем, тащившим в свое хозяйство крошку сыра. Не знал, бедняга, за какой уголок ухватиться...

Дед Петраке тем временем помешивал в сыроварном котле, стоявшем на огне, и рассказывал старую, как мир, притчу:

- Идут они, идут... и настигла их ночь в поле. Тогда остановились отдохнуть. Как цыган, легший спать, чтобы забыть о голоде...

"Хочешь есть, святой Петр?" - спросил господь.

"Хочу".

А разве уснешь голодный? Будь ты даже всевышним или апостолом...

Тогда всемогущий изрек:

"Здесь поблизости водяная мельница. Пойдем, апостол, может, мельник сварит нам мамалыжку".

"Да будет воля твоя", - поспешил согласиться святой Петр, не ожидая повторного приглашения.

Но мельник их принял холодно. И оттого, что не узнал их, сказал правду:

"Не могу оказать вам гостеприимства. Нечем мне вас угостить. Мельница моя мелет днем и ночью, а я едва спасаюсь от голода".

Пошли наши паломники дальше не солоно хлебавши. Остановились в овчарне. Чабаны постелили путникам два кожуха, со дна мешка наскребли кукурузной муки на мамалыжку и - о, чудо! Сели пастухи во главе с главным чабаном и гостями вокруг мамалыжки, ели, сколько душе угодно. А мамалыги наварилось так много, что осталось и сторожевым псам, и хворым овцам.

Вот почему говорят, что, в каких бы краях ни находились пастухи, у них на дне мешка всегда наскребется муки на мамалыгу...

- Что ж, бывайте здоровы, дед Петраке! Я еще к вам загляну.

- Доброго времени, счастливого пути!

Домой пошел лесом, знакомыми местами, исхоженными вдоль и поперек. Здесь на каждой полянке воспоминания. Там я собирал подснежники, колдовал над ними, приговаривая: "Новый плод в старый рот!" Тут я срывал барбарис и гикал так, что отдавалось во всей долине. А в той стороне увидел однажды зимой змею на снегу. Никогда не забуду, как пробивалась она сквозь наст и не могла никак пробиться.

- Так она, пожалуй, замерзнет, - сказал отец. - Ужалила человека, теперь земля ее не принимает.