Над уровнем моря

Вся тут жизнь от кедра. Марал, скажем, не может обойтись без маральего корня. Быки перед гоном едят его, чтоб прибавить себе сил, а корень этот растет в кедровых местах. Егерь говорил, что соболь в наших краях самой большой по Сибири плотности, и это опять же от кедры, потому что белка

у нас кормится досыта орехом и соболя кормит собой. А старики лечатся кедрой, ноги парят в ветках, пьют настой из орешков, и кости перестает ломить. А как, почему - никто не знает. И подумать только, пятьсот лет!

Что за Легостаев? Савикентич тоже назвал Легостаева, или мне показалось? Не тот таксатор в очках, которого я водил на Колдор еще весной, как только экспедиция прибыла? Вроде он... Ну-ка дам еще оборотов, а то и так жпнка вечно меня пилит насчет моей медлительности. Верховка? По чулышманской трубе разгоняет ветер, и он рвет озером, поднимает встречную волну, а она колотит в днище, того и гляди развернет бортом. До Альки-радиста у нас никто и не плавал по такой волне, это все он. Выписал "Москву" и начал выходить на ней почти в любую погоду. Диви бы нужда, а то болтают, будто это он из-за любови к поселковой радистке-латышке. Видал я ее, девка видная, только с судьбой ни по какой дурости играть нельзя.

Озеро-то наше холодное, пяти минут не продержишься:

сведет руки-ноги, остановит сердце. И берега у него приглу-бые, без отмелей, и скалы прямо в воду падают. А еще в этой воде есть какая-то тайна. Что озеро глубокое и черно в той глубине - мы знаем, но почему оно всякий сор, деревья, опавший лист выкидывает на берега, а вот утонувшего не отдает? В прошлом году пьяный балыкчинский алтаец упал ночью в воду с лодки, так и не всплыл. От одного этого сознания было трудно пускаться в верховку по озеру. Но Алька после того случая и ночью взялся плавать и по весенним пропаринам. Правда, непьющий он, и лодка у него ходкая, на волне вроде поплавка. Ничего, Алька ни разу даже не перевернулся. До поры до времени. Мы тут родились-выросли, знаем...

За теми вон скалами - наш залив. Там потише. Лодку я втащил на гальку один, как всегда. Мало кто на озере так может, а я пока на себя не обижаюсь. И тут она, жинка.

- Неужто не мог побыстрей обернуться? Полдень скоро, до Кынташа когда теперь доволокешься? Да ты не гляди на меня так-то, не боюся! Иди-ка поешь, все готово... Хочешь знать, Ваня, я тебя ругаю, потому что подумала, кабы ты вер-ховки не испугался...

От этого ее рассуждения у меня даже аппетит пропал, и скорей бы за стол, чтобы захотелось есть. Но прохлаждаться долго нельзя, побегу, однако. Я сейчас этой стороной Кыги вскочу на хребтину, пройду по горбу и спущусь в Тушкем, к ручью. Тобогоев, значит, там, и начальник партии Симагин, и этот неизвестный отдыхающий. Кто еще-то? А экспедиция, значит, все дни бесполезно лазила по Кыге? Нет, они, эти экспедиции, не приспособлены. Геологов тоже, к примеру, взять. Закупят лошадей, деньги большие отвалят, а обращаться с конем не умеют. Копыта им поразобьют на камнях, спины посотрут до костей или по бомам погонят с вьюком. Надо бы снять грузы да перетаскать на себе, чтоб коней сохранить, а прошлым летом вышло так. Передняя лошадь задела ящиком за скалу, и нога у нее повисла над пропастью. Ничего, бедная, сказать не может, только - я уж это знаю, видал - глядит на человека человечьими глазами. Поддержать бы ее за повод чуток, не понукать, она бы сама как-нибудь передрожала этот момент, приспособилась, вылезла... А ее, рассказывают, взялись бить прутом. Она рухнула и заднюю лошадь стронула. А там глубина метров сто. Нет, даже представить себе это все невозможно - так тяжело переживать всякий раз...

В этой экспедиции тоже не идет ладом дело. В таком положении человека оставить да потом еще искать его неделю. А не к добру, видать, столько партий по горам раскидано! Шныряют по тайге, топоры, знать, на нее вострят, а такие леса не то что трогать - славить надо. Если б еще тайгу рубили по-человечески, другое дело, в ней есть и старые дерева и больные - убирай все это за ради господа! От такого осветленья тайге только польза. А то все подряд крушат, больше ломают и портят, молодняк пропадает, земля нутром раскрывается, и после этого идет такая дурная травища, что под ней помирает любое залетное семя, если его сразу же мыши не съедят. И если что чудом прорастает, дурнина свое все равно возьмет. Сейчас новый способ пошел: саженцами-двухлетками, однако наш леспромхоз по-старому семена раскидывает да раскидывает по вырубкам.

А самое противное - это вранье насчет восстановления леса. Посылали как-то нас на обследование - леспромхозовскую работу учитывать. Вот где химия! Нет ничего на делянке, кроме дурнины да кустов, шаром покати, кое-где лишь тычки торчат, а мы в акте пишем "лесокультурная площадь". И я подписывал тоже, как самый последний поллитровочник. Спрашиваю:

- Почему мы, мужики, эту липу подписываем?

- А мы-то что? Спроси у лесничего.

Лесничий наш академию кончал, лес знает, все порядки знает, и не знаю, чего он только не знает. Лишь одно за ним числится - пьет по-страшному.

- Леса тут не будет, - говорю. - Что вылезло, заглохнет все одно. Зачем же мы врем?

Лесничий печально поглядел на меня, как моя баба иногда глядит, сказал:

- Правильно, Шевкунов, ставишь вопрос. И ты бы, Шев-кунов, собрал лесников да к директору леспромхоза. Так, мол, и так, почему врем?

Я послушался, хотя и малограмотный; у меня отца и братьев в войну поубивало, одни документы остались, учить меня было некому, и я работать пошел парнишкой. Ладно. Приходим с лесниками к директору, приносим акты.

- Почему это мы врем?

- Насчет чего? - спокойно спрашивает он, сам елозит на стуле.

- Леса-то не будет на ваших вырубках, а мы пишем:

есть лес.

- За это, между прочим, лесничий отвечает, а не лесники. Вы же исполнители!

- Да это-то мы согласны, только охота узнать, почему все мы врем?

- Кому?

- Друг дружке, государству.

- Насчет государства - это вы поосторожней! А вот эта бумага разве не государственная? Смотрите: "Инструкция по устройству государственного лесного фонда СССР". Государственного! Поняли? "Москва, шестьдесят четвертый год". Москва! Поняли?

- Как не понять. Только где там сказано, чтобы врать?