Виктория

- Ларочка, стыдно. У людей горе. Ты вспомни маму. Пожалуйста, вспомни хоть раз!

Он вывел девочку на улицу, и они пошли к Сориным.

Рано утром, пока немцы спали - было слышно их мерное сопение - Матрену Захаровну вынесли в сад. Елизавета Степановна ходила на разведку, им не хотелось, чтобы кто-нибудь помешал их горю. Тело завернули в две простыни и настенный коврик, обвязали лентами. Втроем - Елизавета Степановна, Вика, Павел Павлович - тихо проносили этот длинный торжественно-пестрый свиток мимо дверей, вынесли Матрену Захаровну на белый свет и пошли по выпуклому, вздыбившемуся огороду, принесли в сад, к самому раскидистому, самому любимому Викой дереву. Его ветки были устроены так, что на них можно было сидеть, как в кресле.

- Вот там, мама, - попросила Вика, - Чтобы сидеть здесь у нее и думать.

- О чем же станешь думать? - спросил Павел Павлович.

И Вика ответила, не глядя ни на кого и не слыша никого:

- Как отомстить.

Елизавета Степановна, наконец, шепнула что-то на ухо Павлу Павловичу, и тот дернулся, затрясся и глаза его накалились. Он скинул пиджак, схватил лопату и принялся копать яму, и если бы Елизавета Степановна не окликнула его, так и копал бы до изнеможения, до исчезновения того жгучего желания калечить и убивать, которое впервые бушевало в нем, хирурге, спасшем сотни человеческих жизней.

Когда могила была вырыта, он, потный, в песке и листве, выбрался наружу и бережно положил тело на краю ямы. Он поднял голову, и лицо его исказилось. Вика не успела сообразить, что произошло, как он рванулся вперед, словно, споткнулся, они с матерью оглянулись, но было поздно. Павел Павлович наскочил всем своим корпусом на немчика, бегущего к ним по саду, залепил ему в ухо, тот упал навзничь.

Павел Павлович сплюнул на него, вернулся, но немчика уже поднял начальник, они вместе прыжками подлетели к телу и замерли. Вика ожидала, что сейчас они скрутят всех, Павла Павловича, ее, что достанут пистолеты и будут стрелять, но они застыли над телом.

Павел Павлович, который разве что не кричал от горя, развернулся и еще раз замахнулся, и скосил бы обоих, если бы не Елизавета Степановна, повисшая на нем:

- Не надо, Павел Павлович! Застрелють!

И правда, у старшего офицера чернел в ладони пистолет, он, раздувая ноздри и фыркая, наклонился и выпотрошил простынь в изголовье Матрены Захаровны. Вика смотрела на мать из-за низких ветвей яблони, боясь, что она не выдержит. Потому она боялась, что мать больше не плакала ни разу с самого того момента, она словно зажалась в себе, словно помутнение какое на нее нашло, и вот теперь каждую минуту мог случиться срыв.

Немец поднялся и, как показалось Вике, был обескуражен. Он пожал плечами, оглядываясь на всех. Елизавета Степановна, видя, как на лице офицера заиграла суетливая улыбка вины, подняла брови и расставила руки.

- А ты, собака, что думал: золото прячем? Али оружие? - пошла на него Елизавета Степановна, вдруг став страшной, лютой, какой никогда еще Вика не видела ее, мать стала подносить маленькие свои кулачки к носу немца, - Вот тебе золото. А то - оно и есть золото, то и есть мое оружие - то моя мать, которую вы изнасилили вчера, нехристи! Она и есть самое золото, родная моя мать. И через нее я теперь буду убивать вас, гадюки вы ползучие.

Она сникла, зарыдала, но и у непонявшего ее слов немца на лице появилась маска сочувствия, пока другой сидел в сторонке, опустив голову и потирая кулак.

- Гут, гут, фрау, - проскрипел старший, - Найн вайнен! Эншулдигунг! Ес тут мир лейд! ( Не плачьте, извините, мне жаль)

- Мне твоего мира не надо, - всхлипывая сказала женщина, - Чтоб тебя собаки разорвали. Чего тебе в моем доме понадобилось, чего вам нехватает, нехристи здурманенные?

Услышав слова матери о том, что над старухой ночью надругались, Вика сползла на землю и сидела теперь так же, как молодой немецкий солдат, в траве. С неба тягуче падали занесенные ветром ветхие серые листья, все кружилось: яблони, люди, могила, желтое лицо Матрены в прорези, сделанной немцем, облака...

Очнулась она в комнате, рядом была только мама, в глазах Вики застыли колкие большие кристаллики слез.

- Мама, а Ваня где? - спросила она, но мать почему-то испугалась, бросилась к ней с криком:

- Доча, что ты?!

Обыкновенный героизм

Их звали Вильгельм и Вернер. Вика умела понимать их немецкую речь: в школе у нее была пятерка по-немецкому.

Вернером звали молодого, зубастого парня, оказавшегося адьютантом второго. Представляясь Елизавете Степановне и Вике, Вернер усмехнулся и виновато сказал по-немецки:

- Когда я родился, Гете еще считали дозволенным поэтом.

- Тогда его еще считали гордостью немецкой нации, - более резко высказался капитан Клоссер, Вильгельм Клоссер.

Елизавета Степановна исподлобья смотрела на них, не понимая ни слова, кроме имен. Вика понимать не старалась, но насчет Гете и гения немецкой нации она поняла. Она помнила кадры киножурнала о том, как фашисты жгли книги. Она только не поняла, хвалят ли эти своего поэта или хулят.

- Пошли мы, что ли, - попросилась Елизавета Степановна, - готовить надо.

После смерти Матрены Захаровны прошло три дня. Павел Павлович больше не заходил, но Вика знала, что немцы ничего не сделают ему: не такие уж они сильные, эти фашисты. Отбери пистолет и можно косить косой.

- А здорово вы их, - говорила она Павлу Павловичу, забежав на следующий день, узнать про Каменских, - левой, правой.

- Бесстыдство, а не здорово! - проворчала обиженно Лариса, - Чужого отца не жалко, а если бы его убили?

- Не убили бы, Ляля, - самоуверенно отвечал Павел Павлович, хорохорясь перед Викой, - кишка, так сказать, тонка. Правильно я говорю?

- Правильно, Павел Павлович, - кивала Вика, - А про Асю ничего не известно?

Павел Павлович тряс подбородком, опускал взгляд.

Прийдя к ним еще через день, Вика наткнулась на немцев. Она, как обычно, по осторожности зашла с огорода, выюркнула из-за угла, хотела было вбежать на веранду, но перед ней на верхней ступени возник зевающий толстяк в форме эсесовца. Он что-то вязкое крякнул ей, пошло улыбнулся, и Вика опрометью побежала домой.

Они с матерью остались вдвоем. Соседи редко общались друг с другом, у всех на поселении были офицеры комендатуры, расположившейся как раз в тех двух каменных домах, что стояли на спуске от развилки к улице Радио.