Подход Кристаповича

"Это не имеет значения, даже если правда, - сказала Елена Валентиновна. - Да он кое-что и сам рассказывал, а ваше толкование меня не интересует... Ваша организация не слишком разбирается в обстоятельствах возникновения человеческих чувств..." "В общем, подумайте над тем, что я предложил, - сказал Анатолий Иванович. Он снова прикурил, и в огоньке зажигалки, в сизоватом этом свете, резко вспыхнувшем в густых сумерках, наполнивших комнату, - она забыла зажечь свет - Елена Валентиновна увидела светло-серые глаза, серьезные и грустные. Анатолий Иванович сидел в кресле, далеко вытянув вперед скрещенные ноги, и вдруг ей показалось, что она видит веселые разноцветные колечки, пластмассовую рукоятку чуть выше пояса, кровь... - Трех дней, вам будет достаточно, чтобы подумать?" "Подумайте и вы о своей страстной любви к сорокалетней сумасшедшей бабе, сказала Елена Валентиновна, они уже стояли в прихожей, Анатолий Иванович надевал плащ. - У вас ведь, наверное, и семья есть?" "А вот это уж вас не касается", - ответил Анатолий Иванович. Замок щелкнул, дверь открылась, вошла вымотанная разноской Ольга. Гэбист проскользнул мимо нее, вежливо попрощался, прикрыл за собой дверь без стука, и Елена Валентиновна услышала, как он сказал верзиле, подпиравшему стену на лестничной площадке: "Не спи, Хромченко, не спи, звездочку проспишь!" Взвыл лифт, и в ту же минуту из кухни, где Оля разогревала ужин, донесся ее тихий, будто задавленный вскрик и отчаянное, со взвизгиваньем, рычанье Сомса...

Елена Валентиновна бросилась на кухню, насмерть перепугалась за них обоих. Балконная дверь была открыта, за нею была видна свешивающаяся сверху, слегка раскачивающаяся толстая веревка. Прижимаясь от храброго Сомсика к серванту, шепча: "Только не шумите, успокойте собаку, пожалуйста, не шумите, мы хотим вам помочь, я хочу вам помочь, успокойте собаку!.." - улыбаясь и, одновременно, делая серьезное и даже грустно-сочувственное лицо, на кухне стоял высокий, очень ширококостный, очень здоровый парень в куртке защитном цвета с большими карманами и погонами, в джинсах, в полотняной шапке с длинным козырьком, туго натянутой на буйные рыжеватые кудри. В глаза Елене Валентиновне бросился густой рыжий пух на вытянутых вперед мощных руках, странно подкрученные усы, красноватая загорелая кожа... "Успокойте собаку, ее же услышит этот идиот на лестнице, успокойте собаку, я помогу вам", - повторял парень. В балконную дверь, открытую настежь, ворвался и стих шум мотора. "Гэбэшник ваш отвалил", - сказал парень. Ольга бросила на стол большой нож-пилу для хлеба, который она, оказывается, все это время держала угрожающе в руках, и впервые за все эти страшные месяцы в голос заревела. "Только тише, ради Бога, что же вы делаете", - умолял парень. Сомс начал успокаиваться первым, парень сделал шаг к Елене Валентиновне, взмахнул рукой, адресуясь к ней, и она увидела в раскрывшемся кармане куртки чуть заслоненную клапаном рукоятку пистолета. Парень смотрел тревожно, глаза, светло-серые, чуть светящиеся при тусклой кухонной лампе глаза были снова те самые... "Вот и прекрасно, и сумасшедшая, и хорошо", - подумала Елена Валентиновна...

Плана, по сути дела, еще месяц назад не было никакого. План весь, от начала по конца, придумал какой-то старинный приятель Сергея Ильича, легендарная личность, сейчас он уже совсем старик, хотя Сергей Ильич зовет его Миша, а когда-то - ого, такой был мэн, чекистов метелил, и Сергей Ильич говорит - это правда... "Хорошо, - сказала Елена Валентиновна, сняла чайник, налила свежей заварки Ольге и этому странному малому, спустившемуся с крыши. - Хорошо, а кто же такой, все-таки, сам Сергей Ильич?" Рыжий парень, которого Оля уже вполне свободно - будто не она стояла с дрожащим хлебным ножом - называла Геной, все объяснил. Сергей Ильич Горенштейн - скульптор, художник, график, немного поэт, участник бульдозерной и всех прочих выставок, решил уехать давно, отказывали ему уже не то семь, не то восемь раз, в последний же формулировка была страшная и безнадежная - "Вам отказано окончательно". После этого Сергей Ильич несколько месяцев метался, потом решился на любую крайность, собрался идти советоваться со своим Мишей - и тут звонок. Знакомства у неофициального художника имелись, как у всякого такого люда, в разных посольствах довольно многочисленные, кое-что из своих безыдейных творений он и продавал дипломатам... На этот раз звонил знакомый итальянец, спросил разрешения заехать. В визите таком не было ничего из ряда вон выходящего те, кому надо, смотрели на них сквозь пальцы. Чего с этого дурковатого мазилы возьмешь, пусть перехватит сотню-другую на жизнь у этих идиотов, меньше вонять будет, а мазня его Третьяковке не нужна... Итальянец приехал, привез записку от своего коллеги, высланного в двадцать четыре часа. В записке было все - адрес Елены Валентиновны, краткая история о наследстве, обещание большой помощи на Западе, если Сергей Ильич придумает, как выехать туда самому и вывезти Елену Валентиновну. А именно к Горенштейну, незадачливому секретарю посольства, посоветовал обратиться этот самый, привезший теперь записку, помощник культурного атташе - в глазах неумного и глухо провинциального, ни черта так и не понявшего ни в культуре, ни в жизни страны, где он служил уже не первый год, жизнелюбивого толстячка Горенштейн был серьезным оппонентом режиму, способным одержать верх над гэбэ. Этот хромой, весь в седых кудрях, вполне богемного вида человек казался мирному отцу трех девочек, не представляющему себе, как можно выйти из дому без галстука, настоящим представителем русского антитоталитарного подполья, чуть ли не знаменитым Карлосом, террористом, в общем - исчадием ада. "Это ваш... лаборе... ваше дело лучше, чем искусство, вы человек... акционе... действовать", убеждал он Горенштейна. Сергей Ильич сам удивился - как легко он дал себя убедить. Собственно, он уже и был готов ко всему. Теперь требовался совет Миши с учетом новых обстоятельств. То, что Елена Валентиновна жила с мудрым стариком в одном дворе, окончательно убедило Горенштейна - надо браться за это дело, случайно таких совпадений не бывает.