Проделки на Кавказе

для жизни боевой, тому благовоние —

дым битв и запах крови.

Пшемаф не забыл о черкешенке, виденной им в мирном ауле; он посылал предложить за нее калым владетельному князю, но получил в ответ лишь оскорбительные насмешки. Препятствия, разумеется, подстрекнули его желания: пы­лая гневом против князя, он решился украсть красавицу. С этой целью он задумал сблизиться с знаменитым разбой­ником Али-Карсисом. Полумирный врач-черкес представлял ему для этого все средства... Вскоре дело было слажено, и Эскудап отправился новым Меркурием за Кубань... Через несколько дней Пшемафу дали ответ, что разбойник в са­мое короткое время приедет видеться с ним. Чтобы, однако ж, склонить Али-Карсиса на что-либо, нужны были день­ги, а у кабардинца их вовсе не было. Он решился просить у полкового командира часть жалованья вперед. Добрый старик, всегда готовый одолжить подчиненных, если дело от него зависело, приказал квартирмейстеру удовлетворить Пшемафа.

* Карамзада значит по-черкесски разбойник.

Узнав о намерении закубанского карамзады быть на днях у молодого кабардинца и о желании этого ехать за Кубань на охоту единственно для того, чтобы встретить­ся со знаменитым разбойником, полковник советовал кор­нету быть как можно осторожнее с Али-Карсисом, который в состоянии употребить во зло эти короткие сношения. Меж­ду тем полковник желал иметь лазутчиком карамзаду, ес­ли только будет возможность склонить на то разбойника. В самом деле, подобный человек мог быть весьма полезен для кавказских военных дел.

Пшемаф дал слово употребить все старания свести пол­ковника с разбойником, если только самому удастся сви­деться с ним

Несколько дней спустя Пшемаф и врач-черкес по имени Мустафа отправились вместе за Кубань на охоту — это был день, назначенный для свидания с карамзадою. Опасности не было никакой для кабардинца, потому что он имел вер­ного проводника. Между тем звание лекаря в большем ува­жении среди черкесов, а еще более у разбойников, которым чаще других бывает необходимость прибегать к искусству врачей. Дорогою Пшемаф убедил товарища уговорить Али-Карсиса побывать у него в гостях, уверяя, что разбойник может быть совершенно спокоен на свой счет.

Оба спутника взъехали наконец на курган и, осмотрясь на все стороны, увидели всадника на отдаленном холме. Врач-проводник повернул свою лошадь направо и, шагом объехав два раза кругом вершины, стал на прежнее место. Видневшийся всадник сделал в свою очередь то же, толь­ко один раз, потом спустился, круто повернул коня направо, проскакал несколько саженей, поворотился назад, как вихрь занесся опять на холм, остановился, слез с коня и лег на землю. Мустафа предложил тогда Пшемафу ехать к лежа­щему человеку. Кабардинец, который понял, что все про­деланное было условленным знаком, принял предложение и поехал со своим проводником на курган.

Через час наши всадники подъехали к человеку, лежавшему на холме. После обыкновенных приветствий по обык­новению правоверных врач спросил, куда им надобно направиться; черкес махнул небрежно рукою назад и, оста­новив указательный палец, означил направление, примол­вив: «На крайнем кургане начнешь класть намаз».

Они отправились далее. Употребив более часа, оба всад­ника взъехали на курган; тут Мустафа слез с лошади, ра­зостлал бурку, снял ружье и, обратясь к полудню, стал на колена, словно хотел молиться богу. Пшемаф, который дер­жал его лошадь в поводу, спустился с холма и поехал к камышам, растущим по берегам топкой речки.

Вскоре два человека вышли из-за мыса. Они пошли на курган, где молился лекарь; взойдя туда, один из них гром­ко и радушно сказал:

— Мустафа, салам алекум!

— Алекум салам, Али-Карсис! — отвечал врач.

После этого приветствия они подошли друг к другу и обнялись по-своему. Это объятие состояло в том, что они правыми руками взяли друг друга за левый бок, левые ру­ки закинули на правое и щекою прислонились к левому плечу один другого. После того оба они уселись на разост­ланной бурке. Мустафа закричал Пшемафу, чтобы он сба- товал лошадей и пришел на курган. Кабардинец соскочил с коня, снял повод со своей лошади, задев им за трок седла Мустафы, и наконец завернул этот повод за заднюю луку; таким же порядком запутал он повод другой лошади в свое седло и поставил их рядом, но в стороны, совершенно противоположные. Он узнал в собеседнике Мустафы одно­го из самых отчаянных черкесов, кидавшихся на иегов по­следнем деле, где был ранен капитан Пустогородов. Врач не дал времени Пшемафу вымолвить слова.

— Али-Карсис—сказал он,—вот мой кунак (приятель), с которым мы обязались взаимным братством.

— Не говори мне о нем!—возразил разбойник,—мы уже знакомы: в последнем деле схватились в рукопашный бой, но не удалось хорошенько подраться, то меня товарищи от­водили, то его казаки заслоняли. Не посчастливился мне этот день: ни одного гяура не изрубил! Совсем было раз­махнулся шашкою на офицера, который, отбив плен, при­скакал выручить вот этого — уж взбесил он меня! В гла­зах моих изрубил моего товарища, да еще лез все вперед. Удар мой грозил ему верною смертью, как откуда ни возь­мись казак... он отвел своим ружьем взмах, а офицер да­вай рубить меня. Три раза хватил по груди шашкою, так что теперь еще видны синяки, однако панциря пробить не мог— молодец офицер!

— И я тебя узнал, Али-Карсис!—возразил Пшемаф.— Ты также довольно меня побесил в этот день своим панци­рем; где бы мне с тобою сладить, если бы казаки не выру­чили. Тебя хоть целый год руби — не прорубишь! Скажи, какая у тебя голова? Раз я тебя славно хватил, шапку раз­рубил, а тебя не ранил.

— На смотри!—отвечал разбойник, подавая шапку свою.—Она легче шишака. Вы, мирные черкесы кабардин­ских стран, этого не знаете, а у нас все джигиты (молод­цы, храбрецы) так носят.

Пшемаф, ощупав шапку, заметил, что над внутреннею овчиною и над хлопчатою бумагою, под наружным сукном находилась защита из кольчуги. Это ему очень нравилось, но он отдал шапку, не смея ее похвалить, дабы не получить в пешкеш (подарок) и потом не быть обязанным отдать в свою очередь разбойнику все, что ему вздумается похва­лить, начиная от лошади Пшемафа до бешмета. Таковы обычаи черкесов! Если кунак его кунака похвалит какую- либо вещь, приличие требует, чтобы он тотчас предложил ее в подарок; не взять — значит оскорбить дарящего.

Мустафа прекратил эти боевые воспоминания, сказав разбойнику:

— Али-Карсис, я желал с тобою видеться, чтобы угово­рить на услугу вот кунаку моему. Он молодец! Ты сам его видел в бою, следственно, его достало бы не на такую без­делицу, о которой идет теперь речь; но он русский офицер, подвергнет себя ответственности, если сам возьмется за то, о чем я хочу тебя просить.

— Ага! Друзья! Вы все уговариваете нашего брата жить в ладу с русскими, а теперь сами сознаетесь в невозможности делать, что вам нужно; чем же ваше положение лучше нашего? Вы так же бедны, как и мы, или еще беднее, дол­жны водить хлеб-соль с гяурами, со свиноедами. Начальни­ки сажают вас на гауптвахту, отдают в солдаты, ссылают в Сибирь, барантуют, когда захотят, так же, как и нас, принуждают драться с единоверцами; если же убьют кого в деле, вас ждет ад по завещанию пророка; между тем как мы, сражающиеся против гяуров, когда удостаиваемся по­гибнуть на поле брани, нас ожидают в раю гурии, вечные радости и наслаждения. Притом вы принуждены прибегать к нам в своих делах, требовать от нас помощи и услуг; нет, друзья, я вижу, вы большие простаки, променяли разгуль­ную свободу на бедственную жизнь! Ну, Мустафа, говори, в чем дело?

— Вот в чем, Али-Карсис Пшемаф хочет жениться на подвластной князя Шерет-Лука, на красавице Кулле; но князь не берет за нее калыма и бережет для себя. Украсть ее Пшемафу невозможно, я тебе сказал почему; заплатить калым кому бы то ни было для него все равно, а потому он предлагает тебе украсть Кулле: взять калым и выдать ее за него замуж. Если ты согласен, что возьмешь за такую услугу?