Али и Нино

"Правитель Андалала богат золотом и несметными сокровищами, - сказал он шаху. - Если мы возьмем эту деревню, все богатство поступит в шахскую казну".

Шаху это предложение понравилось, он снарядил войско, сам встал во главе его, и двинулись они на Дагестан. Вот подошли иранцы к Андалалу, разбили у подножья гор лагерь и потребовали, чтобы жители села сдались.

"Вас больше, но вы - в долине, - отвечали им андалалцы, - а нас хоть и меньше, но мы на горе. Но сильней и вас, и нас - Аллах в небесах. На все его воля. Мы без боя не сдадимся".

На защиту своей деревни встал весь народ - и мужчины, и женщины, и дети. А в первых рядах обороняющихся сражались сыновья того самого хана. Храбро бились иранцы, но родная земля придавала андалалцам сил, опрокинули они противника, иранцы дрогнули, побежали. Впереди всех бежал доблестный шах, замыкал отступающее войско хан, который привел врагов.

Прошли годы. Хан старел, все сильней мучили его угрызения совести, и все сильней тянуло его в родную деревню, хотелось ему увидеть напоследок Андалал, покаяться перед земляками. Оставил он свой тегеранский дворец, приехал в Андалал. Но никто из андалалцев не захотел иметь дела с предателем. Бродил хан от дома к дому, но нигде не встретил ни сочувствия, ни понимания. Пришел тогда он к кази и говорит: "Я вернулся на родину, чтобы искупить свою вину. Пусть люди судят меня по законам предков".

Приказал кази созвать всех жителей деревни, связали хану руки, и кази объявил приговор:

"Этот человек совершил преступление, и по законам наших предков он должен быть похоронен заживо. Что вы скажете на это?"

"Да будет так!" - закричали люди.

Но кази был человеком справедливым.

"Хочешь ли ты сказать что-нибудь в свое оправдание?" - спросил он хана.

"Нет, - ответил тот. - Я виноват и готов принять смерть. Это очень хорошо, что в Андалале так свято чтут законы предков. Только почему же тогда вы забыли о другом законе, который гласит, что сын, поднявший меч на отца, должен быть казнен на его могиле? Разве не сражались против меня мои сыновья? Я требую справедливости. По закону и они должны быть казнены".

Услышали люди эти слова и зарыдали. И вместе со всеми плакал кази, потому что хоть и были сыновья хана самыми уважаемыми в Андалале людьми, но закон - есть закон, и он должен быть исполнен.

"Да будет так, - горестно воскликнул кази, и предатель Андалала был похоронен заживо, а гордость деревни - его доблестные сыновья обезглавлены на могиле отца..."

- Какая длинная и глупая сказка, - проговорил я недовольным голосом. Этот твой хан жил шестьсот лет тому назад, и к тому же был подлецом. Лучше расскажи что-нибудь поинтересней.

Кази Мулла обиделся.

- А ты слышал про имама Шамиля? - сердито засопев, спросил он. - Я многое могу рассказать о нем. Это было недавно, всего пятьдесят лет назад. В те времена наш народ был счастлив. Мы не пили вина, не знали, что такое табак. Воров у нас почти не было, а если случалась кража, вору отрубали правую руку. Так мы и жили до тех пор, пока в наши горы не пришли русские. Когда они захватили Дагестан, имаму Шамилю явился Пророк и повелел объявить захватчикам газават. Под знамена Шамиля встал весь Кавказ, в том числе и наши чеченцы. Но русские были сильнее нас. Они убивали наших мужчин, сжигали села, вытаптывали поля. Отправились тогда наши старейшины к имаму просить его освободить чеченцев от клятвы. Но вместо имама они встретились с его матерью - Ханум, женщиной очень доброй, мягкосердечной.

"Я обо всем расскажу имаму, - пообещала Ханум. - Он должен освободить чеченцев от их клятвы".

Ханум была достойной, уважаемой женщиной, а имам - хорошим сыном. Но когда она передала имаму просьбу чеченцев, тот ответил:

"Коран велит казнить предателей. Но Коран запрещает также неповиновение родителям, отказ в их просьбе. Я не знаю, как мне поступить. Я должен молить Аллаха наставить меня на путь истинный".

Три дня и три ночи провел имам в молитвах, а потом вышел к народу и объявил:

"Люди, слушайте волю Аллаха. Первый же человек, который заговорит со мной о предательстве, должен быть наказан плетьми. Первой об этом заговорила моя мать, и она будет наказана за это ста ударами плетью".

Солдаты увели Ханум, сорвали с нее чадру, бросили на ступени мечети. Но едва на ее плечи обрушился первый удар, Шамиль упал на колени и воскликнул:

"Закон Всевышнего нерушим. Никто не в силах отменить его. Но Коран дозволяет детям принять наказание за грехи родителей. - С этими словами имам сорвал с себя одежду, лег на ступени и приказал палачу: - Бей меня, и если я почувствую, что ты бьешь в полсилы, то велю отрубить тебе голову, не будь я Шамилем".

Девяносто девять ударов плетью получил Шамиль. Он лежал, истекая кровью, кожа на спине была разодрана в клочья. Народ в ужасе смотрел на своего имама, но никто отныне не осмеливался и помыслить о предательстве. Вот как мы жили пятьдесят лет назад, и народ наш был тогда счастлив.

Я молчал. Орла в небе уже не было видно. Смеркалось. На минарете маленькой мечети появился муэдзин. Кази Мулла расстелил коврики для намаза, и мы помолились, обратившись лицами к Мекке. Удивительно, до чего молитвы на арабском языке похожи на старинные боевые песни.

- Ступай, Кази Мулла. Ты -настоящий друг. А теперь дай мне поспать.

Он недоверчиво посмотрел на меня. Потом, пыхтя и охая, поворошил анашу в кальяне, вышел из комнаты. Я слышал, как он сказал соседу:

- Он очень болен!

- В Дагестане никто долго не болеет, - ответил сосед.

Я лежал на крыше и смотрел в пропасть.

Ну что, Нахарарян, как поживают твои золотые слитки в Швеции?

Я закрыл глаза.

Почему Нино молчит? Почему она молчит?

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Мелко семеня, гуськом идут по деревне женщины и дети. На их лицах написаны усталость и напряжение. Они пришли издалека. В руках - торбы, они бережно прижимают их к груди, как драгоценнейшую ношу. В этих торбах земля, которую они накопали очень далеко отсюда, и навоз. За это богатство они отдали овец, серебро, ткани. Здесь, в горах, земля, принесенная из долины, взрастит пшеницу и накормит людей.

На небольших террасах скал отведены участки для посева, которые обносятся прочными кирпичными заборами. Иначе ураганные ветры и снежные лавины сметут тонкий слой земли. При особо сильных ветрах женщины укрывают землю одеялами. Поля здесь обычно небольшие, шага три в длину и четыре - в ширину. Сюда весной аккуратно засевается зерно. Летом же, когда наступает пора жатвы, мужчины еще затемно уходят в горы, долго молятся перед началом работы, а потом, обвязавшись прочными канатами, бережно срезают редкие колосья. Из перемолотых зерен женщины испекут гладкие, длинные чуреки, и в первый чурек, в благодарность земле за дарованное ею благо, они запекут серебряную монету.

Я шел вдоль забора одного из таких полей, когда навстречу мне вышел мужчина в широкой овечьей папахе. Он толкал перед собой двухколесную арбу, издававшую немилосердный, похожий на детский плач скрип. Звук этот был пронзительным и разносился далеко по горам.

- Брат мой, - сказал я ему. - Я выпишу из Баку мазут. Надо смазать колеса твоей арбы.

Крестьянин в ответ усмехнулся.

- А зачем? Человек я простой, скрываться мне незачем. Любой может услышать приближение моей арбы. Для чего мне смазывать ее колеса? Так делают только абреки.

- Абреки?

- Ну да, абреки, беглецы, те, кто не могут жить среди людей.

- А разве много еще абреков?

- Достаточно. Все они - грабители и убийцы. Только одни делают это для блага народа, а другие - ради собственной выгоды. Но каждый абрек обязательно приносит страшную клятву.

- Что это за клятва?

Крестьянин оставил арбу, сел под забором, достал из хурджуна соленый овечий сыр, отломил, протянул кусок мне. Из сыра торчал застрявший там черный овечий волос.

- Так значит, ты не знаешь о клятве абреков? - начал крестьянин. Абрек в полночь приходит тайком в мечеть и произносит там такие слова: "Клянусь этим святым для меня местом, что отныне я - человек, отвергнутый людьми. Клянусь беспощадно убивать людей. Клянусь отнимать у людей все, что дорого их сердцам, чести и достоинству, клянусь убивать младенцев на груди матерей, жечь дома бедняков, приносить горе туда, где до сих пор царила радость. Если же я изменю своей клятве, если во мне заговорят любовь или жалость, пусть мне никогда не увидеть могил своих предков, да не утолит моей жажды вода, а голода - хлеб, да останется мой труп непогребенным и шелудивая собака осквернит его".