Палка

Расчистили завал быстро. И что бы вы думали? Сидит этот танкист, трясется весь, но - живой, и в парадной форме, как и был. Ни пылинки на нем. ОМОН, спецназ рванулись его брать, а он как заорет - и все, кто ближе десяти метров к нему был, оглохли, лопнули у них барабанные перепонки. И стреляли по нему, и травили, а ему хоть бы хны. Но созидательный труд приветствовал. Так что закрыли его со всех сторон бетонными плитами в три слоя, залили раствором, а над всем этим добром новый дурдом построили.

И, если честно, не поверил бы я в эту галиматью, которую Малек мне поведал, как страшную историю в пионерском лагере,- шепотом и с большими глазами, но время от времени, когда меня водили на рентген и осмотры, я чувствовал, что глухие бетонные стены первого этажа и фундамент под ним слегка вибрируют, будто там, внутри, работает двигатель мощной машины.

Кто же там у нас обитал-то, у "тяжелобольных"? Студент, Малек, Ангел, Гусь, Хан, до черта офицеров, генерал Малишевский - и масса невыразительных ребят, время от времени всплывающих пред очи мои. И палата No 6: Жора и Ильдус, Бобка, Серега-Акула, Молчун, Борода, Кузя... Студента, Малька и меня перевели к ним после того, как выписали Ангела. Вместе с нами в шестую палату залетел и Хряк.

Хряк покинул дурку за месяц до меня, в тот день, когда лег первый снег. Он дружил с Кузей и Студентом, сторонился "дедов" и офицеров и чаще всего читал. Книги он выпрашивал у Ромы Селина, который был хибаровцем, и его мать часто приносила ему чтиво...

Рома попал в дурку из-за комплекса вины. Он ведь и в армию еще не пошел служить, от военкомата районного направили. Будучи боксером, Рома не знал поражений и все бои заканчивал только нокаутом противника. Однажды, на финале чемпионата Хибаровска, ему пришлось биться с чемпионом прошлого года, и на второй минуте Рома нанес своему оппоненту такой удар в голову, что тот ослеп. С тех пор Рома впал в хандру, отказался от поединков и стал писать стихи на почти старославянском языке.

- Ну что, тоже "косишь"? - спрашивает Олечка.

Высоченного и худого, похожего на жердь увальня, что неловко переминается с ноги на ногу перед ее столом, зовут Женей Кузнецовым. Он тяжело вздыхает и говорит:

- Нет.

У сестринского поста, как это всегда бывало во время пополнения наших рядов новыми персонажами, стояли якобы больные и разглядывали вновь прибывшего. Помимо роста и сказочной худобы, вновь прибывший обладал еще лошадиной мордой вместо лица и совершенно свободной от интеллекта головой. Он был блаженным. То есть, конечно, он не сошел с ума, не обкололся, не напился. Он был олигофреном. Таким, как он, Бог ума не дал, однако они всё прекрасно понимают сердцем. Не знаю, дебилизм ли у него был или идиотия... Служил он в стройбате, там же, где и Студент, "деды" издевались над ним, как над недоумком (он ведь не мог решить даже элементарной "А и Б сидели на трубе"), из-за чего он вздернулся (точнее, попытался вздернуться) на ремне. Для этого ему пришлось подогнуть ноги. В такой вот смешной позе его оттуда и достали. Из ремня. Конечно, это глупо. Но Кузе так хотелось получить "ст. 7-б" и отправиться домой! И так просто и бесхитростно прозвучал его ответ Оле, что Хряк, сидевший рядом с постом, сказал:

- Оля, ну как вам не стыдно! Вы что, не видите, что он из умственно отсталых?! Его и в армию брать нельзя было.

Олечка смутилась, потом улыбнулась и сказала новенькому:

- Ладно уж, иди... Кузя...

Так, с легкой подачи медперсонала, к Жене приклеилась его кличка.

А Кузя тут же прилепился к Хряку. Их можно было часто увидеть вместе. Время от времени вокруг Хряка собиралась небольшая компания, послушать его рассказы. Байки он травил умело, но неохотно. Из его слов я понял, что он откуда-то с Урала, вроде из Солнцекамска. Однако за свою недолгую жизнь исходил чуть ли не всю европейскую часть России и успел побывать в азиатской. Чем он конкретно занимался, мы так и не узнали.

- Везет тебе,- часто говорил Кузя.- Побывал всюду, знаешь много.

При этом он тяжело вздыхал: сам он нигде не бывал, кроме родной деревни где-то на Алтае, и были ему известны лишь прописные истины вроде того, что сахар - белый, а вода - мокрая. У Кузи была одна мечта - уйти в монастырь. Он всем рассказывал о своем идеале - святом Серафиме Саровском, но наиболее благодарным слушателем был Хряк, ибо Кузю недолюбливали у нас в дурке за его наивную липучесть. Однако открыто, конечно, над ним никто не издевался, а кто попытался обидеть - тот плохо кончил. Очень плохо. Как раз в тот день, когда Хряк покинул эту юдоль печали.

Шестая палата - штрафной изолятор. Туда отправлялись все нарушители спокойствия, и были это в основном косари, которые скучали. Развлечений, кроме указанных выше интеллектуальных игрищ, было крайне мало. Например, пугать нянечек-санитарок. То есть не пугать, а путать, но это равнозначно.

Как уже упоминалось, отделение наше было закрытым. Некоторые, например, Гусь, жили в нем, не выходя на улицу, целый год. Смена медсестер и санитарок длилась с девяти вечера до девяти утра и с девяти утра до девяти вечера, то есть две смены. Каждая заступившая смена пересчитывала наличие на этаже больных. Вот косари и прятались кто куда, чтобы цифры не сходились. Например, идет Клава-баптистка по палатам и пересчитывает нас, а Жора, Ильдус и Борода прячутся во второй палате под койками. Студент встает в углу, будто читает, а у него за спиной Малек прячется. И вместо, допустим, пятидесяти насчитывалось сорок семь или сорок пять. Естественно, начинался скандал. Не дай Бог упустить психа из отделения, это же катастрофа. (Дело в том, что полтора года назад из отделения ушел-таки один придурок. Бывший военный летчик угодил каким-то боком в секту, увяз и получил сдвиг по фазе. Религиозный фанатик какой-то стал. За час до смены дежурных прапорщика одного, алкаша, который над ним смеялся, побил, выскочил в коридор, разбежался - и пропал. Никто так и не понял, как это произошло. А в девять, как открылась дверь из отделения на лестничную клетку, он - как с потолка упал - толкнул санитарку, выбежал и могучим прыжком взлетел к узенькому и оттого не зарешеченному окошку под самым потолком. Выбил стекло - и был таков. В этой секте, оказывается, кроме каких-то священнописаний, изучалось ниндзюцу. Этого психа потом военные сбили, когда он пытался бомбардировщик угнать, на самом взлете.)

За такие невинные шалости, как пугание санитарок, обычно не наказывали некому было. Репрессивным органом были врачи, работающие с десяти утра до семи вечера, а наказывать все отделение (ибо виновников переполоха вычислять не успевали - прятки прекращались) невозможно - лекарств не напасешься. Наказывали за громкий смех, за бузу, за курение. Студента, меня и Малька, а вслед за нами и Хряка репрессировали за мое радио.

Однажды, когда я долеживал в психушке второй месяц (а было это в первых числах июля), радио у меня в башке играло целый день. И во время тихого часа я открыл рот, чтобы ребята тоже послушали, что в стране делается. Разумеется, на звуки музыки прискакала Татьяна - самая злобная из санитарок. Она была очень красивой, ей было за тридцать, и лично я чувствовал в ней нечто шаманское. Хряк всегда смотрел на Татьяну с какой-то тоской и любовью, и мы поначалу думали, что он влюбился, но оказалось все гораздо проще: Хряк сказал Кузе, что Татьяна очень похожа на его мать, которая умерла. Кстати, именно к Хряку Татьяна относилась мягче всего и даже позволяла читать после отбоя. Так вот прискакала Татьяна и сразу в крик:

- Откуда у вас радио?

- Какое радио? - говорю.

- Сейчас здесь играло радио!

- Откуда здесь радио, Татьяна Сергеевна? - с жаром вступился за меня Студент.

- Действительно, откуда? Кто нам мог дать приемник, если у нас в Хибаровске даже знакомых нет?!

Татьяна видит, что не права, поворачивается и собирается уходить. И тут

я - не знаю, откуда на меня такое озорство напало,- снова рот открыл. Как грянет музыка! Татьяна аж вздрогнула. Развернулась, а я рот на замок.