Странник

Люба вдруг засмеялась; отворачиваясь, отошла к печке. Настасья засуетилась, приподнялась, умоляюще глядя на странника.

- Чего ты, ну чего ты! Сбесилась ай нет?

Люба молчала; прикрывая глаза ресницами, сдерживала смех.

- Да, - повышая голос, сказал странник. - Умны многие стали, не верят, а бес-то тут как тут... Мельтешат всё, жизнь суетливая стала, мыслей настоящих нету, машина всё... Съела человека машина! В апокалипсисе об этом прямо сказано.

Люба, усмехаясь, уже открыто смотрела на него.

- Что смотришь? - спросил грубо Иоанн, ощущая в груди веселую злость к ней. - Или не нравлюсь! Не видала таких-то? Может, жалеешь, что за стол сел?

- Чтой-то вы, бог с вами! - испугалась Настасья.

- Стола мне не жалко, избы тоже... - звонко сказала Люба. - Мамино это дело. А если уж прямо говорить... Смешно, конечно. Что вы ходите? Не стыдно вам? Бороду вот отрастили... Думаете, от бороды святости прибавится? Честное слово, прямо как в самодеятельности у нас!

- А ты не пошла бы?

- Я? Нет, я работу люблю.

- Работу... - Странник засопел, стал смотреть в угол. - Глупая ты девка. В чем ваша работа? В бога не верите, а он есть и пребудет вовек! Работа... Эх, вы-ы! Я вот хожу, смотрю...

- Смотреть легко, - небрежно вставила Люба.

- Я вот хожу, смотрю, - продолжал странник громче. - Что вы делаете? Как живете? Лучше ль стало на земле жить? Хуже! Истинно тебе говорю - хуже! Воров стало больше, разврату больше. Евангелие святое читаю... Вот она, книга-то! Он похлопал рукой по котомке. - Этого в техникумах да в институтах ваших нету... Нету!

- И не надо... - зевая, сказала вдруг Люба. Без этого обходимся. Что-то устала я, пойду лягу... Спасибо, мама.

Она отошла от печки, взяла что-то в комоде, прошла мимо, обдав странника запахом здорового, чистого женского тела, вышла в сени, стукнув дверью.

- Гордая девка, - перехваченным голосом сказал странник и усмехнулся. Хара-актер!

- Что ж, молодые они, - примирительно отозвалась Настасья, убирая со стола. - Понятия другие. Смелые они теперь... Вы не обижайтесь. Жизнь-то у нее не легкая. Молодая, красивая, а... вдова.

- Н-да-а, - обронил задумчиво странник. - Господь, значит, рассудил так. Я вот тоже не думал странником стать. Конечно, интерес к жизни у меня, с другой стороны, был. Псковской я сам, из деревни Подсосонье, не слыхала? Родителей моих в войну побило, царство им небесное, остался я один, как быть? Туда-сюда мыкался, работал, поля разминировал, взорвалась одна мина, ранила меня в живот, под самый дых, еле жив остался, инвалидом стал... Ну, а что инвалиду? Работенку, может, какую легкую? Да образования нету, долго учиться, ежели на инженера там или агронома. Плохо мне стало в колхозе, скучно, душа у меня ненасытимая, - и потянуло меня в дальние дали. Стал я к богу припадать, раньше-то тоже не верил... Старичок у нас в колхозе был - молоковозом работал, - боже-ественный старичок. Он меня всему наставил, стал по книгам читать, так на так все выходит. "Иди, сын мой, - это он, значит, мне говорит. - Иди, говорит, во святые места, молись, спасай нас всех от гибели и сам спасайся". Я и пошел, да вот уж пятый год хожу. Мно-ого народу ходит, люди всё чистые, святые. Легко мне теперь, стою к богу близко и с дороги своей уж теперь не сойду. Нет, не сойду!

- А теперь далеко ли идете? - сонным голосом спросила Настасья.

- Да вот завтра хочу до Борисова дойти, к животворящему кресту приложиться. Много я наслышан про него. А где я только не был! В Киеве при монастырях жил, подаянием кормился, во святой Киево-Печерскои лавре был, место дивное. Молящихся много... И в Троице-Сергиевой побывал, в Эстонию даже заходил, на Ветлуге был, - ну, там народ хмурый, беспоповцы, сектанты, не люблю я их, не подают, паразиты...

"А ведь она в сенях легла!" - внезапно подумал он о Любе, и сердце его сладко заныло.

- Эх, мамаша! - весело и горячо заговорил он, возбуждаясь от того, что все так хорошо складывается: и хозяйка попалась верующая, и молодая вдова одна в сенях спит. - Ах, мамаша! Много я по свету исходил, а если сказать по душе, как перед господом истинным - нету стороны лучше русской! Идешь ты по ней, жаворонок звенит, вот трепещется, вот трепещется, тут тебе донник цветет, ромашка на тебя смотрит, тут люди хорошие попадут, расспросят, ночевать позовут, накормят... А то лесами идешь, - духовитые леса у нас, шмели жундят, осинки чего-то лопочут, - вот хорошо-то, вот сладко! Нету над тобой начальства, нет законов никаких, встал - пошел. Что мне люди? Кто такие? Да и память у меня плохая, забываю всех, никого не помню... Нет, совсем не помню. Я вот переспал у кого, встану, богу помолюсь, хозяину поклонюсь - и дальше. А есть которые и не пускают: жулик, говорят. Обидно мне это, бог с ними, обидно! Только много еще добрых людей, верующих, адреса дают, зовут: живи-и! Да не хочу я на одном месте жить, тянет меня все, сосет чего-то... Особо по весне. Нет, не могу!

Странник задумался, замолчал, упершись руками в лавку. Хозяйка стала засыпать, кланялась, вздрагивала, моргала... Четко шли часы в горнице, тихо было.

- Спать чегой-то клонит, - сказала виновато Настасья и зевнула. - Завтра вставать чуть свет...

Она с усилием поднялась и, разбирая широкую деревянную кровать, проговорила немного смущенно, будто сама над собой посмеиваясь:

- Дояркой я теперь на скотном, первая я по району-то, обязательство еще взяла... Ложитесь-ка с богом, тоже устали небось.

- Да нет, уж я на полу как-нибудь... Постелешь чего-нибудь, и ладно... притворно забормотал странник, жадно глядя на кровать с периной.

- Ложитесь-ложитесь, и не думайте! Я не сплю на ней, не люблю, широко очень... Люба когда поспит, а я все на печке. Ложитесь!

- Ну ладно, спаси Христос, - с видимой неохотой и тайной радостью сказал Иоанн и стал раздеваться.

Настасья походила еще немного, что-то переставляла, убирала, мелькала на стенах большой сонной тенью. На потолке, потревоженные, начали гудеть мухи. Потом Настасья подошла к столу, щурясь, задула лампу, и в избе стало темно.

4

"В сенях ли легла?" - думал о Любе странник, томясь от сильного желания. Ему не лежалось, он ворочался, смотрел на лунные пятна света, наконец встал, белея в темноте нижней длинной рубахой.