Как странно... как просто

Вот она, тяжело дыша, бросилась на диван, утонула в его мягком сидении, задумалась. Повела глазами в тёмный угол комнаты, посмотрела на лампочку, поправила причёску.

Мы сидели минуты две, безмолвные, точно притаившиеся. Я прислушивался к странной тишине сырой и скверной квартиры и спрашивал себя: «Зачем я здесь?..»

— Серёжа… Серёжа… — глухо позвала она. — У меня подруга умерла… Манька-Чухонка… Весёлая была девочка…

— Отчего умерла?

— От холеры… ей-Богу… Была у меня вечером… Два гостя у нас сидели. Ели яблоки, груши, виноград… Пили… Потом она увела к себе гостя… На Колокольной она жила… Увела гостя, а к утру её схватило.

Отвалившись на спинку дивана, она откинула голову на подушку и смотрела в потолок на жёлтое пятно света над лампой. У неё красивые тёмные глаза, большие, матовые с длинными ресницами, нос небольшой, немного вздёрнутый, губы бледные, на щеках румянец. Она тяжело дышала, а её упругая высокая грудь поднималась и опускалась, и как-то странно при этом потухали и вновь вспыхивали светлые блики лампы в круглых пуговицах её кофточки.

Она полулежала на диване, безмолвная, чуждая мне, и точно не знала, что делать.

Приступы веселья как вихри подхватывали её, а потом точно сбрасывали её, и она полулежала, затихшая и точно ушибленная. Мигала глазами, всматривалась, задумывалась и как-то странно двигала головой, точно её душил крахмальный воротничок с пунцовым галстуком.

После длинной паузы она сказала:

— Рассказала я вчерашнему гостю про Машку-Чухонку… Испугался, бросил свой коньяк и убежал, скотина проклятая!.. Испугался холеры! А!.. А я не боюсь!.. Не боюсь!..

Она встала поспешно. Не угощая меня и точно забыв в эту минуту о моём существовании, выпила залпом две большие рюмки коньяку, не закусила. Выпрямилась во весь рост и громко с рыданиями выкрикнула:

— Проклятая жизнь! Проклятая!.. Разве можно её жалеть?.. А?.. Разве надо?.. Ха-ха-ха!.. Вижу по глазам — ты жалеешь её. Смерти боишься, — бросала она едкие слова и, схватив меня за рукав, теребила, рвала, щипала мою руку и точно вырывала у меня признание…

Она быстро выдвинула один из ящиков комода и достала тарелку с яблоками, а сама всё твердила:

— А я не боюсь… а я не боюсь… Машка-Чухонка поела яблоков и умерла…

Она с хохотом поставила на стол тарелку с яблоками, и одно из них, большое с тёмным пятном гнили скатилось на пол. Я со страхом смотрел на неё и на яблоки, а она смеялась. Страшный призрак Машки-Чухонки поднялся из тёмного угла комнаты, протянулся ко мне через стол, сдавил мне горло. Я слышал, как быстро билось моё испуганное сердце, холодные мурашки пробегали по спине, в глазах потемнело.

Она быстро хватила с пола яблоко и подошла ко мне.

— А ты, Серёжка, не съешь!.. Не съешь!.. А я съем!..

Я бросился к ней, схватил её за руку с яблоком. Она с хохотом вырвалась, остановилась у окна и смотрела на меня блестящими от злобы глазами.

— А!.. Ха-ха!.. Боишься?.. А я не боюсь!.. Проклятая жизнь!.. Она проклятая! Проклятая!

Она с жадностью, сверкая глазами, ела яблоко и дико хохотала.

— Проклятая!.. Проклятая!.. Машка-Чухонка умерла! Хочу и я!..

Она бросилась на диван, хохотала и как голодный зверь с жадностью откусывала от яблока большие куски и ела.

Я встал, быстро одел влажное от дождя пальто, а она хохотала и неприлично бранилась. Как зверь была она, злая, отчаянная дочь улицы, безумный борец с жизнью… Как всё это странно неожиданно всплыло из тьмы жизни…

Когда я дошёл до двери, она вскочила с дивана, бросила в меня куском яблока и закричала громко, визгливо:

— Ага!.. И ты боишься?.. Ага!.. Все вы, сволочи, дорожите своей жизнью… а я плюю на неё… плюю… Тьфу!..

Она плюнула и скверно выругалась.

Узкая сырая лестница. Тёмный безмолвный двор колодцем. Мрачный пустынный переулок. Носится по переулку холодный ветер с дождём… А тёмные тучи — на небе, а чёрные мысли — в глазах…

Как всё это странно!..

1916