Как странно... как просто

Василий Васильевич Брусянин

Как странно… как просто

Как странно… как просто она подошла ко мне на Невском, улыбнулась и сказала:

— Мужчина, дайте мне папиросочку…

Потом захохотала громко и непринуждённо. И её хохот оборвался в сумраке вечера, в говоре и смехе толпы.

…Сегодня я опять встретил эту странную «уличную» девушку с белым пером на тёмной шляпе и с тупой усталостью в глазах. В этих глазах не было даже «беспокойной ласковости»… Были печаль и скука… Нет, была тоска…

Как и тогда она шла медленно, как будто поджидая кого-то. Иногда она оглядывалась, и выражение её глаз менялось. «Беспокойным» взором она точно искала кого-то в толпе прохожих…

Искала не утерянного, ждала не обещанного…

Но вот, белое перо на её шляпе мелькнуло и исчезло. Я долго и тщетно искал её глазами, ускорял шаг, всматривался… Мелькали лица, котелки, фуражки, шляпы с лентами и перьями. Но это были чужие лица, чужие котелки, фуражки, шляпы… Шляпы с белым пером я не видел… Её, этой странной девушки с тоской в тёмных глазах, нигде не было…

Почему-то мне хотелось повстречаться с нею именно сегодня и смотреть в её тёмные с тоскою глаза. Странно, она как будто всегда весела и болтлива, а в её глазах постоянная тоска…

В сумраке ночи расплывается свет фонарей, яркими полюсами врезывается свет из окон магазинов. Сумрак ночи пугает желтоватый огонёк вспыхнувшей спички, в сумраке ночи двигаются красноватые огоньки дымящих папирос… А её тёмных глаз с тоской никогда не озаряет искра радости и веселья… Лицо улыбается, а в глазах всё одна и та же тоска…

Помнится, первая встреча у нас была такая. Часу в первом ночи я переходил Аничков мост. Это было в ненастную сентябрьскую ночь. Моросил холодный, мелкий и частый дождь. Дул резкий ветер, угрожавший наводнением, и гнал куда-то спешно бегущих, озлобленных, хмурых людей. Группы людей — то густые, то разреженные — двигались как волны, но без всплеска, без рёва. Волны грязной Фонтанки бились в стены гранитных набережных и ревели и негодовали волнующимися «беляками», а толпы людей не бьются в каменные стены домов, а спешат куда-то мимо каменных громад с тихим говором без смеха, с тихим шёпотом без злобы… И гонит их холодный ливень, а далеко впереди них бьются, гонимые ветром, тихие всплески слов, жалкое шуршание шёпота.

Вода в Фонтанке поднялась, билась в гранитные стены и была тёмной. Как в зеркале в ней отражалось тёмное небо. И как гигантские огненные змеи извивались, рассыпались и смыкались на тёмном фоне воды отражения огней.

У подножия одного из тёмных коней стояла она, одинокая и точно лишняя, — стояла, залитая светом ближайшего фонаря и сумрачная от тени, наброшенной на её лицо полями шляпы. И была тоска в её глазах.

И эта тоска остановила моё внимание. Когда я поравнялся с девушкой, она улыбнулась и сказала:

— Мужчина, дайте мне папиросочку!..

Я исполнил её желание, и она поблагодарила меня. Когда я помогал ей раскурить папиросу, она как-то странно пожимала плечами, точно хотела уйти в себя от сумрака и холода, и несвязно шептала:

— Холодно… Проклятая ночь… Идёт дождь…

Я заглянул в её тёмные глаза. Как мгновенная далёкая зарница мелькнула в них улыбка, и опять их затуманила тяжёлая тоска.

— Отчего же вы нейдёте домой, если вам холодно? — спросил я.

— Домой?.. Рано, — ответила она, слегка шаркнула ногами, снова улыбнулась и добавила, — до свидания, мужчина… до-сви-да-ния…

И как-то странно ещё раз растянула это слово, словно увлекая меня им за собою.

Она шла вдоль Невского, так же медленно как и раньше, и не оглядывалась. В редеющей толпе ночи мне легко было следить за нею глазами, хотя я не знал, для чего это надо. Попадались и ещё, такие же как и она, «уличные», шумные, назойливые. Слышался их хохот, какой-то странно-смелый говор. С ними шли мужчины: одни хмурые и молчаливые, другие — улыбающиеся и разговорчивые не в меру.

Все они ищут не потерянное и надеются на не обещанное! Я похож на них, и они — на меня. Из нас как из одинаковых звеньев можно составить большую цепь, и тогда мы можем охватить всю землю сплошным кольцом, обнять её как нашу общую любовницу и задушить в требовательной ласке. А она, эта девушка, в шляпе с белым пером, не похожа на меня, на всех нас.

У неё в глазах — тоска…

И что-то властное тянуло меня за нею, и я шёл и смотрел ей вслед…

Я шёл по панели и всё время думал об этой странной девушке.

В самом деле, не странно ли это? Я встретился с какой-то девушкой, которую раньше никогда не видел. Моё внимание остановила её тоска. Она попросила папиросу, улыбнулась, ушла, потонула в сумраке ночи. А в моей памяти надолго запечатлелся её неясный и какой-то манящий образ.

Как всё это странно, как просто — люди останавливают моё внимание, и я начинаю что-то искать, что, как кажется мне, когда-то потерял. Тенью ночи мелькнул чей-то образ и точно острым резцом ранил душу…

В памяти мелькнул отрывок из сумрачной петербургской поэмы:

Как странно, как просто повторять чужие слова, улавливать чьё-то настроение, вбирать его в душу как что-то своё, как то, что показалось утерянным… И в тот пасмурный день перед глазами поэта мелькнула чья-то тень!.. Может быть, и тогда была такая же ненастная ночь. Больной и бездомный друг мелькнул в толпе. Может быть, и тогда поэт уловил в сумраке ночи чей-то взгляд, полный тоски. Чужая тоска вышла из души неизвестного друга и, властная и покоряющая, вошла в другую душу.

Из тьмы ночи глянула на меня тоска и точно уколола душу. Если бы чаще чувствовать эти уколы, — душа никогда не спала бы. Чужим горем окрыляется чуткая душа, крепнет и всеми струнами поёт и поёт…

И как просто переживать тоску других: брать не потерянное, а, может быть, и потерянное… ждать не обещанное, а, может быть, и приготовленное кем-то…

О как бы я хотел чаще поднимать это кем-то потерянное!..

Чужая тоска отзывается в душе грустью. А я люблю эти переживания как вечно грустные синие дали хлебородных полей и молчаливых и тихих долин…

Минувшей ночью я плохо спал…

Страшные-страшные призраки беззвучно реяли, склонялись к изголовью и точно шептали что-то. И часто в минуты тревожного пробуждения мне казалось, что у моей постели стоит страшный призрак Смерти. Чудится шорох костей, чудится бездонный, неподвижный взгляд глазных впадин голого холодного, немого черепа… И слышится тихий, вещий звон косы, которой вооружена беспокойная тень мира — Смерть…

Как странно чувствовать то, чего нет, и бояться того, что ещё идёт где-то далеко в таинственном молчании грядущих дней.

Их ещё нет, этих сумрачных дней жизни. Солнце ещё не зажгло их палящих и тусклых огней, и эти жадно пожирающие огни ещё не ищут жертв… Но эти дни идут, идут… В пучине голубого света, в лучах солнца идут они, бесшумные, царственные и безвольные. И они придут к нам, никем не потерянные, и в сумраке дней жизни будут искать подготовленные жирной землёй покорные жертвы. Эти дни идут и скоро придут, и вернут жирной ненасытной земле смрадные разлагающиеся останки.

Весь минувший день всё одни и те же впечатления и разговоры о холере, о смерти. Вместо слов — звон костей! И кажутся глаза людей немыми впадинами голого черепа. Погасает день и с отблеском зари уносит надежды…

Вечером опускаются на окнах шторы, зажигаются лампы и мигающие свечи, неподвижным пламенем светит электричество, но свет уютных комнат не рассеивает чёрных призраков. За шторами, за тёмными стёклами окон, в сумраке ночи реют чёрные призраки смерти. Выходят они из сырых и душных подвалов, бредут издалека, — из рабочих кварталов, встают с глухих, точно проклятых кем-то, задних дворов, крадутся по мостовым, жмутся у стен сырых, полутёмных лестниц…