Картинки

- Хо, - из Лешиной, совсем не приспособленной к продолжительной членораздельной речи гортани.

Сейчас на крыльцо он выносит детскую коляску, креслице на четырех колесиках с балдохинчиком, прежде чем появится хозяин предмета несерьезного из металла и синтетики, десятимесячный Митя Воробьев, предстоят короткие манипуляции с фиксаторами железяк. Пока Леша пощелкивает ими и позвякивает, цинковая бочка на крыше душевой музыканту то темечко накроет зайчонком солнечным, то шею обмахнет, то нагло уставится в крестец, но Алексей на приставания дурацкие внимания не обращает.

Наконец сероглазая мама Люба выводит червячка-наследника, если не талантов, то музыкальных инструментов точно. Катить сокровище под шелест песочка погремушек к столовой через рощицу очень приятно. Все встречные здороваются.

Впрочем, на степень аппетитности обеда всеобщая приязнь влияет мало, укладывается как-то, молчит, колодой лежать под лапами, клешнями сосен не мешает, и молодец.

- Бревно? - смеется Люба.

- Угу.

После полутора лет всепогодных сапог мастера трехсменной стройки, желанье если не спать, то просто не двигаться, необоримое. Вторую неделю они уже здесь, а на пальцах ни мозолей от весел, ни царапин от скал. С одной стороны, Митька - пузо круглое с рук на руки перемещается, а с другой, так замечательно валяться и на спине, и на боку, и под деревьями, и у реки.

Зря, наверное, ушел из института, вести лабораторки занятие не хлебное, конечно, но и не потное. А играть, репетировать можно пять, шесть, семь, как в старой песне, восемь раз в неделю, но опять же Люба, Митя...

Даже открывать глаза не тянет, хотя полюбоваться стоит, конечно, стоит и хлорофилом, и озоном. Роскошь. Какие-то метелки, стебельки, листочки жирные под самым носом. Пахнут, приют и корм дают стрекозам, бабочкам, божьим коровкам.

Ну, что расселась, лети на небко, там твои детки развлекаются в разряженных слоях атмосферы, бомбовоз пролетел и оставил после себя серп жирного пушистого следа, то-то потеха нырять в него с головой. Давай, давай, жарь, лети, глупая.

Митька дрыхнет и Любу сморило. Ветерок ищет какой-то полузабытый эпизод, торопливо листая страницы ее книги. Если память не изменяет, там, на пригорке, чуть подальше должна быть малина, медвежья ягода.

Пол-литровая баночка из-под воды быстро розовеет от пупышей-глазков, а маленькие беленькие косточки приятно между делом перемалывать зубами. Сверху хорошо видно, как внизу в лагере на несвежий, плешивый квадрат поля выползают жуки-футболисты. Неразличима лишь булавка, которая вот-вот заставит их носиться от угла к углу, соударяясь.

Под сосною, чистоплотным деревом, посидеть, что-ли, для разнообразия?

Свисток короток и резок, как зов обомлевшей свиньи.

Каждый матч в сезоне принципиальный, иначе зимой будет нечего вспомнить, в сентябре не о чем поговорить. Пересохший газон чихает пылью, белый пузырь ищет кочки, чтобы обмануть безжалостные щечки и подъемы. Дыханья хватает лишь на обстоятельства места и образа действия. К толчкам, захватам, активной работе коленей и локтей, судья, мосластый педагог, как настоящий дарвинист, относится вполне терпимо. И это называется, дает народу поиграть.

Между тем, экспедиция из числа слабосильных и немощных уже отряжена за белыми головками, идти не далеко, в Дьяково, два километра туда, два обратно.

У окошек отрядных спален, выходящих на белое с зеленым, ограду и нужник, что погружаются за сантиметром сантиметр, и не сегодня, завтра утонут в волнах крапивы и ивняка, сидят, кросс пережившие, перехитрившие второкурсницы. Спортачей, с ревом вытаптывающих поляну на той стороне, девицы презирают, но уже вовсю орудуют крандашами и помадой, готовясь к танцам.

На самом деле, что-то рановато. Андрей Боровский, посредственный игрок на неплохой гитаре, преподаватель бородатый строительной механики, еще только возвращается с реки. Подобный флагу, вспухшему от гордости за родину, его надувной матрас башкою тычется в траву. Впрочем, дневной прозрачности небес уже грядет на смену серенькая муть вечернего рассеяния.

- Ужинать пойдем?

- Надо.

Митя на славу и по графику закусивший сладким и белым спокойно дремлет под балдохинчиком. Коляска, корни, ямочки преодолевая, скрипит, раскачивается, но малышу это не мешает. Внизу завибрировала рельса, кто-то кого-то обыграл в футбол, о чем и сообщает миру.

Лагерный клуб - коровника обрубок на оси симметрии двух корпусов. Днем под деревянными стропилами прохладно, хорошо пахнет и тянет на некрашенные доски сцены лечь и помечтать. Когда же непропеченый ком луны появляется в незагустевшем, синеть лишь только начинающем вечернем киселе, внутри зажигается свет и темный, таинственный амбар становится тесной, малоприглядной конурой.

Хозяйство у Алексея с виду незатейливое, клавиша и двухканальный усилитель, правый он забирает себе, а в разъем левого втыкает шнур гитарки его партнер Андрей Боровский, проверенный рядовой институтской самодеятельности. Умеет он не много, но с ритма не собьется никогда, что и необходимо, и достаточно.

Главное, чтобы они прыгали. Не останавливались, как бетономешалка, это жеванье-переваривание непрекращающееся, прорабская колыбельная, сидишь в вагончике, и кажется, когда все на ходу, все движется, ворчит и хрюкает, нет повода кому-то влететь с хлебалом перекошенным от холода и сквернословья.

Иногда приходит Люба, между Андреем и Алексеем садится и смотрит на профиль мужа, капельки пота путь намечают бакенбардам на его щеках, колечки чуба припечатались ко лбу. Вечер течет и номера становятся все длиннее и длиннее, пять, семь, десять минут никто не может остановиться. Органисту апплодируют, кричат "уау", заморский символ "ви" из пальцев строят и родное "ять", но для него все это лишь необусловленная ритмом смена форм теней, как-будто лажа легкая, но руки на черно-белое ложатся и все налаживается.

Без пяти одиннадцать цветочный запах бормотухи перебивает все остальные.

- На коду, Леша, - шепчет в ухо начальник лагеря, однокурсник Воробева Коля Котов.

Но ширина улыбки музыканта в минуту эту такова, что еще четверть часа он будет реагировать на крики: