Капитан Илиа

— Да! конечно, все Бог, но я вот у лудильщиков что–то таких глаз никогда не видал.

Но больше этого димарх его не тревожил. Что он димарх! Он и сам боится; его народ выбирает.

Так понемногу поправлялся в делах Илиа, и поправился. Одежду новую купил; чапкин [6], чорным снурком хорошо расшитый, и две фустанеллы новых; мыли ему их женщины; а гладить он их сам утюгом старательно гладил.

По праздникам в Завице, после обедни, люди собираются около большого платана; пьют вино, беседуют, поют и пляшут. В Элладе женщины молодые не так как у нас в Эпире танцуют или вовсе особо от мужчин, или становятся все в ряд ниже мужчин. Я в Меццове, например, видел, мужчины все становятся прежде в ряд от первого купца до того последнего носильщика, который зимой людей дорожных и вещи их на спине переносит чрез снег и горы, а женщины все ниже, то есть хоть бы этого самого первого купца супруга станет в ряд ниже, вослед за носильщиком, а если носильщик не стар и она молода, так им за руку взяться не позволят, а поставят между ними либо старуху, либо мальчика малого. А в Элладе свободной, все равно как у болгар, все вместе и девушки, и молодцы, и старухи пляшут и скачут.

Капитан Илиа выходил часто под платан; садился и песни там пел, он умел играть на тамбуре [7] и пел с тамбурой. Оденется получше, усы подкрутит, поет и как будто ни на кого не смотрит, а сам все видит. Пел он разное: и сельские, и городские песни знал, клефтские так пел, что ужас! «О Джаке» [8] и о том, как две горы «Олимп и Киссамос» между собою спорят, и говорит Олимп: «Молчи, Киссам… Ты! турком стоптанный Кассам [9]. Я свободен; и на высоте моей сидит орел большой, и держит он в когтях своих молодецкую голову…» (Стихами я, жаль, не помню!) И любовные пел разного рода. Одну хорошую, которую сочинили не знаю где — в Афинах или в Керкире, или в Стамбуле. Эту я немного знаю на память:

Так и меня в далекую чужбину…

Было очень жалко слушать, когда он это пел.

И многие его с удовольствием слушали и утешались; и старики старые, и девушки все. Одна бедная старушка в Завице имела дочь Калиррое. Эта Калиррое была, одним словом, страшилище; лицо красное, распухлое, глаза малые; очень дурна лицом была эта несчастная девушка. А ее мать часто хаживала к Илии даром посуду лудить. — «Полудишь мне, мастер?» — «Полужу, баба!» Села раз старуха у него; а он работает. — «Мастер, что я тебе скажу?» — «Говори, баба!» — «Ты бы, мастер, у нас женился». — «Что ж, я женюсь; а на ком?» — «Возьми, мастер, мою Калиррое». — «Хорошо!» Старуха обрадовалась. А он ей: «да молода ли она?» — «Ты видел, мастер, ее. Скажи сам, сколько ей лет?» — «Да семьдесят пять будет!» — говорит Илиа. Старуха тут поняла, что он над ней смеется; больше не докучала ему с дочерью, а посуду он по–прежнему ей всегда без денег лудил. Об этой Калиррое и ее матери Илиа и сам тоже часто вспоминал и смеялся. Хаживала, конечно, плясать и гулять к платану та самая Эвантия, которая после вышла за него замуж. Так ли он ей понравился — не знаю, и были ли даже у них какие–нибудь особые разговоры прежде женитьбы — и этого сказать не могу. А щеголять она всегда любила: курточками расшитыми и ожерельями из монет, и юбками шолковыми, и фесками на бочок загнутыми с большими кистями. И теперь еще любит; нарочно так и взмахнет головой, чтобы кисть лучше легла у нее. И сама сознается: «Увы! Пусть Бог мне простит, любила я красоваться и сама собой любоваться! Все даже думала — чем–нибудь не вытереть ли мне лицо мое, чтоб оно больше блестело! А когда отец новые длинные серьги мне золотые привез, я уж стала пред зеркалом… И пойду, и отойду, и так головой качну, и этак качну. И все, чтобы больше сиять. Любила я это!»

— А теперь уж не любишь, я так замечаю, — сказал ей муж как бы сурово.

— Что теперь! Сказано — замужняя женщина. А капитан Илиа как будто смиряется пред ней.

— Так, так! — говорит, — я и сам вижу, что не любишь. Как ты говоришь, так пусть и будет.

Смиряется он пред ней часто; это я замечал. Да и как не смиряться: не только богатство и дом она ему принесла, но и душу его, быть может, спасла; когда бы не женился, он скитался бы опять и взялся бы за прежние дела свои и сколько бы новых грехов приложил бы к прежним.

Я говорю, что не знаю как, они сами ли познакомились, или прямо сам отец Эвантии полюбил молодца и дочери его предложил? Дочь ли за Илию у отца старалась, или отец уговорил дочь за него выйти? Спрашивать об этом их самих совестно. А от людей больше об отце слышно, чем о ней. Отец Эвантии, кир–Ставри, старик веселый, я его тоже знаю; он вместе с зятем и дочерью и теперь живет. Толстый, красный, усы седые, веселый, я говорю, такой. Все ему «хорошо», все «слава Богу!» — «Хорошо, — говорит, — хорошо, все хорошо! Zito!» Люди говорят, что он все хвалил Илию с самого начала и угощал его, и деньгами помогал. — «На! мужчина! — скажет и кулак сожмет. — Такого бы сына я бы желал иметь. Это сын!»

Раз, уже живши у капитана в доме, я помню, он смеялся и говорил, как он застыдился, когда в первый раз увидал Эвантию.

— Когда я пришел лудить в Завицу, кир–Ставри (это отец Эвантии, кир–Ставри) увидал меня вечером и расспросил «кто я и откуда». Поговорили. Я сказал, что лудить буду. — «Луди, луди, сын мой».

— А есть ли, говорит, где тебе ночевать? Я говорю: «негде!» Он говорит: пойдем ко мне. Пошли… Поужинали… Только я ее, Эвантию, в темноте и не разглядел хорошо: туда–сюда ходит, а в комнате темно. Пошли спать. Кир–Ставри говорит: «Ты рано встать хочешь завтра?» Я говорю: «пораньше». Постлали мне постель на софе хорошую. Зима была, я завернулся в одеяло и заснул. Слышу вдруг над собой: «Кир–Лиако [10]! Кир–Лиако! Свет уже. Я вам горячую хилопиту [11] принесла». Гляжу, свет — правда! а надо мной стоит с чашкой вот она, Эвантия… и смеется еще… А я так застыдился, страх просто. Спрятался под одеяло скорей с головой и говорю ей: «Поставьте на стол, госпожа моя, поставьте на стол!» У нас в Турции со мной никогда не случалось, чтобы девица такая и мне в постели бы служила. Беда была мне тогда! Да! мне стыд, а она стоит с чашкой надо мной и смеется!»

Вот об этом, правда, он мне и при жене сам рассказывал и смеялся. Мы тогда ночью все вместе сидели и грелись. Посмотрел я тогда на них обоих украдкой. Должно быть, оба они что–нибудь приятное вспомнили. Кира–Эвантия вздохнула; а капитан задумался; ус крутит и молчит и все улыбается.

Они очень хорошо живут. Капитан ее уважает, и я сам видел, как собрались они вместе на праздник, оделись и вышли. У Эвантии к юбке шелковой что–то пристало, капитан сам нагнулся до земли и поправил ей платье. Это много значит, если вы знаете! Конечно, при других он бы этого не сделал; но он и не заметил даже, что я смотрю на них из окна; а все–таки — любовь тут и уважение есть.

Хорошо; но это все теперь; а что было прежде, вот надо что мне вам рассказать.

Был у капитана Илии в Турции младший брат Василий; они друг друга очень любили.

Пока Илиа сперва при другом начальнике разбойничал, а потом и сам начальником стал, они с братом этим очень редко виделись. Илиа боялся, чтобы не погубить брата, чтоб его за пристанодержательство не осудили.