Махмудкины дет

Другая кроватка.

Ах, ты, малыш!.. Двух лет ещё не дождался, а весь в царапках ходит. То с кошкой дерётся, то сестрёнку обижает. Через всю щеку следы от Маруськиных когтей идут. И как будто заключив со своим врагом временное перемирие, сама Маруська свернулась в ногах у него точно серенький клубочек какой-то. Смотрит Иван Фомич. Ребёнок его не слышит, а котёнок проснулся. Разжав с усилием сладко смыкавшиеся глаза, лениво вытянул лапки и замурлыкал от полноты чувств. Толстый какой сынишка у Ивана Фомича! До сих пор ещё ручонки, ножки и шея точно ниточками перевязаны. И щёки красные, круглые. Вокруг носа завернулись, так что он, нос этот, из-под них только кругленькою шишечкою кажется… Белесоватые волосики на круглой голове. Ишь, ямочка на локотке. Поцеловать бы? Проснётся. Ну, уж Бог с тобою. Спи… И отец крестит своего баловня.

Подошёл к лампадке. Нагорел фитиль. Вытянул его немножко. Яснее стало в комнате. Нянька Марковна похрапывает в углу. Точно кот мурлыкает. Иван Фомич на цыпочках идёт в другую комнату. Там старший мальчик спит. Ему уже шесть лет, и он свысока смотрит на сестрёнку и братишку. В отсутствие отца, он вместе с матерью в одной постели свернулся. На них, на обоих бросает полусонное сияние своё из-под голубого абажура небольшая лампа. Круглый столик перед кроватью. Жена читала что-то перед сном. Газеты, — и отвёрнуты там, где известия из его отряда. Вот его портрет висит; другие на столике. Тут всё полно им. Его не забыли, и Иван Фомич благодарно наклоняется над спящими, тихо-тихо касается губами её полураскрытых губ, целует её лоб, её смежившиеся глаза. Похудала немного. Красивая шея из полуоткрывшейся кофты видна, на свету вся… Эти вот линии не выступали прежде. Волнуется и мутится за него, — ещё бы не осунуться… Охватила рукою сынишку. Сладко спит он, уложив свою кудрявую голову на плечо к ней. Полуоткрылись губы. Зубастый какой!.. Ишь, синяк под глазом на щеке…

Как тут тихо-тихо… Что-то святое в воздухе… Любовью дышит всё кругом. Любовью, миром и спокойствием, точно молитва ангела разлилась в тёплой атмосфере этих комнат, и сквозь неё, сквозь эту молитву, бессильны проникнуть сюда, к этим дорогим головкам, дурные мысли, отчаяние и злоба…

И если бы кто теперь посмотрел в лицо спящему Ивану Фомичу, тот бы увидел, какая счастливая улыбка скользит по губам худого и длинного майора, натянувшего на себя бурку, так что из-под неё откровенно выставляются тощие ноги. Такая счастливая, что её бы не вынес старый горбоносый турок, тут же рядом забывшийся в тяжёлом сне. Этого и теперь не оставляют печальные мысли. Он ворочается и томится… Сквозь ресницы порою скатывается на сонное лицо горячая слеза.

Должно быть, и чёрную мрачную ночь поразила эта противоположность. Ночь сгустилась в таинственный призрак. Ночь подходит к пленному, касается лица несчастного, — и в одно мгновение оно расплавляется… Размыкаются судорожно сжимавшиеся мышцы, улыбка ложится на губы, совсем было пропавшие под громадным горбатым носом. Слёзы на щеках высохли, и не до слёз ему теперь. Должно быть, счастливый сон увидел. Ночь наклоняет к нему своё завешенное чёрным покрывалом лицо, шепчет ему милые имена, окружает беднягу призраками счастья и тихо-тихо скользит через всю эту мрачную комнату к Ивану Фомичу.

Что это? Он точно вздрогнул.

Ночь наклонилась над ним. Ночь набросила на него свой мрачный покров. Если бы можно было увидеть теперь лицо спящего отца, — кого бы не поразила перемена, совершившаяся в нём! Удивление… ужас… Он хочет подняться, сбросить с себя тяжёлые оковы сна, но ночь крепко держит его рукой… Положила её на грудь к нему, и Ивану Фомичу нельзя шевельнуться. Он видит… видит что-то донельзя дикое и страшное, от чего кровь холодеет в его жилах.

Какой-то странный шум проносится по тёмным комнатам его дома. Дети приподнялись в своих кроватках и с округлёнными от ужаса глазами смотрят на загадочное тёмное облако, медленно двигающееся над ними. Смотрит и их отец. Что там может быть, что грозит его малюткам? Сердце его бьётся сильно-сильно…

Тёмное облако всё ниже и ниже… Дети повыскакали из своих кроваток… Мальчик из другой комнаты прибежал сюда… Зовут няню, — няни нет. Вместо неё на сундуке в углу комок каких-то старых тряпок. Зовут мать… Но чёрный, печальный призрак ночи заслонил её от детей. Они одни теперь, одни, лицом к лицу с этим загадочным облаком.

Как туча опускается на волны безбрежного моря, облако тихо-тихо приникло к земле. Смутные, движущиеся, сливающиеся его очертания мало-помалу определяются. Иван Фомич видит, видят и дети. Посредине лежит какое-то длинное громадное тело. Вокруг него — четверо малюток. Чёрные глаза их горят тоской и печалью, слёзы их падают прямо на труп лежащий между ними.

Дети Ивана Фомича подходят к этим малюткам, вместе с ними разглядывают седую голову с горбатым носом, со шрамом на лбу, с встопорщившимся седыми усами. Иван Фомич узнаёт. Это труп Мехмед-бея. Вот и рана на плече. Кровь запеклась на разорванных лохмотьях плаща. Вот и неподвижные ноги торчат в своих опанках…

— Кто это… кто это сделал? — спрашивает кудрявая девочка, раскрасневшиеся было во сне щёки которой разом побледнели.

— Кто его убил? — спрашивает шестилетний мальчик с синяком под глазом.

За его рубашонку цепляется младший ребёнок…

И черномазые, с горящими печалью глазами, малютки этого турка оборачиваются к Ивану Фомичу и его же детям указывают на него…

— Он убил нашего отца… Он… он выкинул нас, беспомощных и слабых, на улицу…

Иван Фомич хочет сказать что-то, крикнуть… Кажется, грудь его разорвётся от тоски, но язык бессилен, звук замер в горле раньше, чем вырвали на волю… Отец видит, как трое его малюток с ужасом отступают от него. Вот младший заслонился даже от Ивана Фомича пухлою ручонкой. Он хотел было двинуться к дочке, но та с перекосившимся от страха личиком бежит прочь, указывая на его руки.

— Кровь… кровь… — кричит она.

Иван Фомич смотрит на руки, они, действительно, в крови. Ещё раз он хочет сказать что-то, но словно кто-то захватил его горло и душит. Он бьётся, делает последние усилия и… просыпается.

Майор сбросил бурку и поднялся.

Турок уже проснулся и сидит с полковником за столом.

— Ну, Иван Фомич, вы ради Нового года заспались, однако!..

— Да… Сны разные…

— Как сны, разве и у вас?.. — запнулся полковник и смешался.

— Что и у меня?

— Да, знаете, мне, Бог знает, что чудилось. Никак не ожидал от себя такой чувствительности.

— Не по поводу ли пленного?

— Именно!.. Представьте себе… Вы моего крошку Володьку помните?..

— Что за вопрос!.. Сам же крестил его у вас.

— Ах, ты!.. Совсем голова кругом… Ну, так представьте себе… Всю ночь Володька приставал ко мне… Сплошь до утра… «Подари да подари ему этого турка». «На что тебе?» — спрашиваю. А он мне: «У него, — говорит, — такие же Володьки есть. Я его отпущу к ним». Кажется, мы с вами ничего вчера лишнего не выпили?

— Ничего! — и Иван Фомич пристально смотрит на полковника… — У меня похуже было.

— Ну?..

— Право… — и он рассказывает ему свой сон.

— Я просто суеверен становлюсь… Э! Была ни была, отправлю скорее этого турка, и Господь с ним. Пускай генерал решает, что с ним делать. С ним ведь тут с ума сойдёшь.

— Я бы только одного попросил у вас.

— Чего это?

— Я сам хочу поехать к генералу.

— Ну?

— И отвезу этого Мехмед-бея.

Полковник скользнул взглядом в угол и, не глядя на майора, проговорил:

— Что же, ему ведь лошадь надо.

— У меня есть лишняя, из турецких, что нам достались.

— Я ничего против этого не имею. Ничего… Там сдайте генералу… — уже совсем официально закончил полковник.

Иван Фомич проштрафился

Медленно, в сопровождении всё такого же печального Мехмед-бея, Иван Фомич подъехал к нашим аванпостам.

Вон, из тумана словно выдвинулся верховой казак, стоявший на посту. Двое лежат тут же. Привязанные к колу, вбитому в землю, лошади мирно едят сено из общей брошенной им охапки. Увидав офицера, казаки быстро вскочили на ноги.